Третья рота находилась в соседнем с нашим здании и была точно такой же, как наша. В помещении, заставленном двухъярусными койками никого, кроме дневального, не было. Он сказал, что меня ждут в комнате для политзанятий.
Ждали меня старшины третьей роты и Котов. Он вёл себя, как мой импресарио, как продюсер и агент в одном лице. Котов определённо подготовил публику к моему выступлению. Те ждали.
В этой ситуации мне ничего рассказывать не пришлось, вопросов не было. Я быстро показал что мог. Шаг Марселя Марсо в тяжёлых ботинках получался с трудом, но все были очень довольны. Конечно, того восторга, который был на складе, не случилось. Котов подготовил зрителей и убил эффект неожиданности.
Раза два в неделю Котов меня поднимал ночью и тащил в другую роту или столовую. Несколько раз уже днём за мной приходили из управления, и я показывал азы пантомимы офицерам. Когда в Школу оружия приезжало начальство из Владивостока, меня вызывали в офицерскую столовую, где для приехавших был накрыт стол. Мною и ещё одним курсантом из другой роты, который умел жонглировать пятью предметами и показывать несколько фокусов с картами, удивляли гостей. Пару раз по ночам я бывал на складе, где меня показывал каким-то своим боевым товарищам Лёха Бубен.
Если бы мне пришлось одному вычерпать выгребную яму нашего ротного гальюна, так на флоте называют туалет, то это было бы менее унизительно и противно, чем то, что мне приходилось делать, показывая стену, канат и зонтик по первому требованию. Я ненавидел себя за то, что так безропотно и беспрекословно подчиняюсь и что показываю такое любимое и священное для меня, для Валеры Бальма и для Татьяны искусство тем, кого ненавижу, презираю и боюсь. Я ощущал себя предателем Татьяны, которая меня научила, предателем Марселя Марсо, чьим шагом я развлекал извергов и садистов, предателем гордого Декру, который создал искусство пантомимы не для того, чтобы веселить подонков. Я понимал, что нельзя делать то, что я делал. Но не мог справиться с животным страхом, который так мастерски умели взращивать в людях в Школе оружия.
Пытка пантомимой закончилась неожиданно, так же и там, где началась.
Ночью меня разбудил дневальный и сказал, что меня ждут на складе. Я там бывал уже три раза и мог сам найти дорогу. В тот раз Лёха Бубен был не в духе и пьянее обычного. С ним сидели и пили несколько незнакомых мне матросов, старшина и молодой мичман. Котова не было.
Я пришёл, показал что положено. Матросы и мичман порадовались. А вот Лёха сидел набычившись.
– Ты чё, больше ничего не умеешь? – спросил он мрачно. – Это вся твоя пантонима? Только, мля, эту стенку показывать и ходить, как фофан тряпочный? Этому ты в институте учился?
– Я занимался в студии… – сам от себя не ожидая ответил я.
– Заткни свой рот, – тяжко опустив руку на стол, сказал Лёха, – ты здесь свой рот салажий разевать права не имеешь… Кто ты такой?.. А? Чё смотришь… Вошь ты подрейтузная.
– Ладно тебе, Лёша! – сказал мичман. – Смешно пацан показывает. Здорово…
– Чё он показывает? – перебил его Лёха, пьянея на глазах, – Чё он такое показывает? Руками, как сука, машет… А он же мужик. Он же моряк… – сказал он и уставился на меня. Ты мужик или кто?.. А? – он сжал огромную свою ладонь, лежавшую на столе, в тяжёлый кулак, а губы его поджались и побелели, – иди сюда, гнус… Руками он машет… В институте учился… Ты на флоте, тварь!.. Сюда иди! – заорал он и начал вставать, но покачнулся и снова сел.
– Вали отсюда бегом, – громким шёпотом приказал мне мичман.
Я замешкался и растерялся.
– Вали отсюда, падла! – во весь голос крикнул он.
Я сорвался с места, вылетел в дверь и убежал.
С тех пор меня больше пантомимой не мучили. Мучили как всех, со всеми вместе.
Только один ещё раз мне довелось выступать на Русском острове. Это случилось уже поздней осенью. Мы почти отбыли свой срок в Школе оружия и ждали отправки на корабли. Было холодно, и мы вовсю носили шинели и шапки. В воздухе пахло снегом.
Нас тогда уже перестали каждую ночь поднимать, издеваться и устраивать бесконечные унизительные шоу. Офицеры и старшины понимали, что мы ко всему привыкли и знаем все их приёмы, эффекты и не чувствительны к боли. Мы им стали не очень интересны. Они ждали новых. И вот тогда в Школе оружия должен был состояться какой-то праздник. Кажется, юбилей основания школы.
На праздник назначили концерт. Ожидали артистов из ансамбля песни и пляски флота и какую-то некогда известную эстрадную певицу. Но за несколько дней до праздника стало известно, что певица не приедет.
Тогда командование решило дополнить концерт своими силами, то есть силами курсантов и кадровой команды. Из более чем двух тысяч курсантов можно было выбрать способных выступить в концерте. Призвали жонглёра. Вспомнили и про меня.
Меня вызвал к себе заместитель командира Школы оружия по политической подготовке. Он приказал подготовить номера к такому-то числу, спросил, как он будет называться и что мне для этого нужно.
Я сказал, что номер будет называться «Пантомима».
– Как? – переспросил он.
– Пантомима, – ответил я.
– А что ты будешь показывать? – спросил он.
– То, что вам показывал в августе, когда приезжал заместитель командующего по воспитательной работе.
– А! Отлично! – удовлетворённо сказал он. – Так как называется?
– Пантомима, – как механическая игрушка повторил я.
– Пан-то-ми-ма, – надев очки, записал он, проговаривая слово по слогам.
На вопрос, что мне для этого номера нужно, я ответил, что необходим грим, поскольку выступление будет на сцене, а не у обеденного стола, и что мне нужно будет хоть немного порепетировать на сцене.
– На сцене можешь делать что хочешь, клуб тебе откроют, а вот грим… – озадаченно сказал он, – где мне его взять? Без грима нельзя?
– Никак нет, товарищ капитан третьего ранга, – чётко и уверенно ответил я.
Мне было всё равно, выступать или не выступать, в гриме или без грима. Мне просто хотелось самую малость отомстить. Я презирал всех офицеров Школы оружия, но и себя презирал, понимая отчётливо, что мне не за что себя уважать. Я поддался унижениям, я ничего не сделал, чтобы отстоять своё человеческое достоинство… Я по первому требованию показывал пантомиму пьяным, дремучим и озверевшим от собственной власти и величия мерзавцам. Я ни разу не возроптал. Так что самую малость поиздеваться над хотя бы одним из мучителей было приятно.
– Хорошо. Поищем, – сказал зам. по политподготовке. – Я у жены спрошу… Свободен.
Этот разговор состоялся за две недели до назначенного концерта, а через три дня после него повесился курсант нашей роты Серёжа Канюка. Уж кто и отомстил обидчикам, так это он.
Я с ним не общался. Койка его стояла далеко от моей. Он был неразговорчивый и неуклюжий парень. Ему доставалось чуть ли не больше всех за медлительность и нерасторопность. Однако ему, и только ему, выпало особое испытание.
