– Щас, щас приедешь. Там хирург есть, мужик что надо… Как же я не досмотрел?.. Рядом же был… Одна секунда, и всё… Так оно всегда бывает…
Я слушал успокаивающий голос Хамовского, а сам вспомнил дядю Колю, мужа маминой сестры, вредного и ворчливого мужичка, которому когда-то циркулярной пилой отрезало пальцы правой руки. Почти под корень. Я и так-то его сызмальства не любил, но ещё и боялся его обрезанных пальцев. Когда я его видел, то ни на что, кроме его изуродованной руки, смотреть не мог. Вспомнились мне ещё какие-то люди без пальцев на руках. Даже если не хватало одной фаланги, это всё равно было заметным увечьем.
«А как же пантомима???» – вдруг вспыхнула в голове страшная мысль.
Без пальца не может быть пантомимы! Это было ясно. Сонливость моя прошла, и я сел ровно.
В госпитале, в хирургическом отделении, боцман оставил меня на скамеечке под плакатом, на котором два аккуратных матроса очень умело накладывали шину третьему, не менее аккуратному. Третий улыбался.
Хамовский убежал куда-то, а я сидел со свёртком голубой, а теперь окровавленной, ткани на колене и держал в нём правую руку. Прежде чем уйти, боцман прикрыл тканью мою ладонь.
Мысль о пантомиме разрывала мне грудь: как же так? Так просто?! Так раз – и навсегда… Неужели ничего нельзя сделать?
Я приподнял левой рукой ткань. Почему-то возникла надежда, что я туда загляну, а там всё уже наладилось. И всё совсем не страшно… Я глянул на палец и отчаянно зажмурился, сморщился и чуть не застонал.
– Ну-ка, что тут у нас? – услышал я голос и открыл глаза.
Передо мной стоял Хамовский и кругленький, совершенно лысый офицер в армейской форме и погонах подполковника медицинской службы. Матросский инстинкт приказал мне встать, и я попытался это сделать.
– Сиди, сиди, – сказал подполковник, – дай-ка, я посмотрю.
Он наклонился, двумя пальцами взял ткань и открыл мою ладонь. Секунд восемь-десять он внимательно разглядывал палец.
– Да, конечно, надо сделать рентген… Но всё верно, боец, твой мичман прав. Служба твоя закончилась. Нет худа без добра.
– Простите, – едва слышно сказал я и понял, что горло совершенно пересохло…
– Что? – спросил подполковник, нагнувшись ко мне.
Я почувствовал запах свежевыпитого алкоголя.
– Простите! – громче, но хрипло повторил я. – Пожалуйста, спасите мой палец! Это очень важно!
– Музыкант, что ли? Про музыку можно забыть.
– Нет, не музыкант… Спасите мой палец!.. Я очень вас прошу.
Я говорил ровно, убеждённо глядя ему в глаза.
– А домой? Сколько ещё служить?
– Спасите мой палец! Это очень важно!
– Вот заладил… Не хочет домой. Ну ладно, всё равно сначала на рентген. Пойдём за мной… Мичман, не ждите, езжайте, это в любом случае надолго.
– Товарищ подполковник, – сказал Хамовский, – ты сам, пожалуйста, с ним. Прошу!
– Ну това-а-арищи! – разведя руками, сказал военврач. – Я с ночи, и у меня день рождения сегодня. Я уже коньячку выпил… Эй, боец, чего расселся? За мной, был приказ.
В какой-то комнате мне медсестра осторожно помогла вынуть руку из рукава шинели, это было совсем больно. Потом дала выпить штук пять больших горьких белых таблеток.
– Нету у нас местного обезболивающего, – прокомментировала таблетки сестра.
Потом был рентген, короткое совещание трёх врачей в белых халатах, одним из которых был лысый подполковник, а потом много изнурительной боли. Но палец мой был пришит. Лысый подполковник долго над ним возился, кряхтел, ворчал, периодически матерился, говорил, что с детства терпеть не может даже пуговицы пришивать.
Я лежал и не видел того, что и как он делал. Только слышал. Кто-то держал меня за ноги, потому что я постоянно, лёжа на спине, пытался их поджать и дрыгнуть ими. Я будто хотел поплыть, чувствуя, что тону в море боли. Я и представить себе не мог, что палец может причинять такие страдания.
– Всё, отпустите его… Ну что, боец… Готово! Живой?
– Живой, – ответил я.
– Очень надеюсь, что всё получилось… И заживёт, и приживётся. Главное – сухожилие не перебило и сустав целёхонек. Повезло тебе…
– Не повезло, товарищ подполковник, – силясь улыбнуться, тихонько ответил я.
– Чего?
– Не повезло мне, – повторил я громче.
– А-а-а! Ну да, тоже правильно… Тебе зато со мной повезло… – сказал подполковник и погладил меня по голове. – Полежи. Сейчас руку зафиксируют… А я пойду и сам полечусь, голова трещит… Ну-ка, где мой деньрожденский коньяк? – сказал он, хлопнув в ладоши, и с шелестом потёр их друг о друга.
– С днём рождения! – сказал я, пытаясь посмотреть на него.
– Издеваешься? – услышал я его голос. – Отставить шуточки! Всё, завтра приду, проверю твой бесценный палец.
Палец прижился и остался на своём месте. Чувствительность его не восстановилась, и ловкость тоже. Он стал чуть короче. Но зато если не приглядываться, то ничего и не увидеть.
Болел палец долго, ещё дольше заживал. Больше месяца я носил гипсовую, а потом повязку без гипса. Всё это время у меня было освобождение от всех видов работ. Мне даже не могли приказать что-нибудь переписать или покрасить. Так что я просто бездельничал.
Почему бы командованию было не отпустить меня в отпуск домой на лечение? Не понимал и не пойму. Зачем было держать на корабле совершенно недееспособного матроса? Не знаю. Отправили бы хотя бы для того, чтобы я не мозолил никому глаза.
Мне же приходилось сидеть в кубрике целыми днями. Именно сидеть. Лежать на койке было запрещено. Слоняться по кораблю тоже. Вот я и сидел.
Книжек в корабельной крошечной библиотеке насчитывалось десятка три. Но тех, что можно было прочесть, почти совсем не было. Однако сама возможность взять в руки книгу и, не торопясь, читать была счастливой. Я с наслаждением целиком прочёл Фадеева «Разгром», три тома Твардовского, «Мать» Горького и книжку рассказов Шолохова. Уверен, что если бы на корабле оказалась «Илиада», то я бы её одолел дней за пять с удовольствием. А вот повести и рассказы Короленко я читать не смог. От тоски, исходящей от литературы этого писателя, казалось, что начинал саднить палец и жизнь становилась вовсе беспросветной. Самой неожиданной из всех книг, что стояли на двух полочках корабельной библиотеки, оказался роман Мариэтты Шагинян «Месс-Менд». Его я не смог осилить. Он был уж слишком лихим и легкомысленным, слишком фантастическим и ярким, чтобы читать его в обстановке простого и ясного реализма жизни военного корабля.
Книги «История партизан Приморья», «Славные пограничники» или «Поговори со мной, Байкал» я даже в руки брать не стал…
Когда всё, что можно было прочесть без насилия над собой, было прочитано, а сходить с ума в кубрике решительно не хотелось, я стал учиться писать левой рукой. Занятие оказалось на удивление утомительное и трудоёмкое. Самое трудное было ровно держать строку. Только на третий день мне удалось нацарапать короткое письмецо родителям. Про палец, я, разумеется, ничего сообщать не стал. Написал только, что больше недели был в море и писем отправлять не мог, что у меня всё хорошо и что для саморазвития решил научиться писать левой рукой, потому что это тренирует координацию и левое полушарие мозга.
