Сергею Везнеру я написал правду, что травмировал правую руку, но что у меня будет время её восстановить и что в студию я вернусь в полном порядке. Я попросил его прислать ещё книг на его вкус и что жизнь всё равно прекрасна.
Научившись более-менее владеть левой рукой я, изнемогая от безделья, начал писать в тетрадку что-то вроде коротких наблюдений. Попробовал описывать людей, события. Но не пошло. Тогда я стал писать в стиле Даниила Хармса, это казалось лёгкой и соблазнительной задачей. Но ничего не получалось. Точнее, получалась вымученная чушь, написанная корявыми буквами. Пробовал стихи в духе Д. А. Пригова. С этим совсем ничего не вышло. Я переживал.
Я не ожидал, что настолько не способен писать нечто литературное. Я тогда не мог понять, что слов у меня ещё не было. А были только сильные желания, мечты и фантазии об искусстве, творчестве и обо всём неведомом, что с этим связано. Но слов не было.
Вечером, когда ребята, усталые после вахт и работ собирались в кубрике, пили чай, занимались кто чем, мне становилось совсем одиноко. Тогда я выходил на верхнюю палубу и подолгу стоял у борта, глядя в темноту. Вечерами это не возбранялось. Я так мог простаивать по часу и более совершенно неподвижно.
Мне нравилось ощущать себя невидимкой, посторонним, никем не замеченным наблюдателем. В это время суток вся жизнь пряталась внутрь корабля и пробивалась наружу только тёплым светом иллюминаторов и яркими полосками щелей не до конца закрытых дверей. Даже вахтенные матросы, стоявшие на носу и корме, обычно замирали и не двигались, чернея силуэтами, как причудливые детали корабельной оснастки.
Когда удавалось так затаиться и хотя бы на час исчезнуть для всех, во мне начинало ворочаться что-то, чему я не знал названия. Неожиданные идеи блуждали в сознании. Одни появлялись бесформенными, яркими и исчезали, другие приходили в виде вполне конкретных, но слишком сложных образов, и я не успевал их осмыслить и зафиксировать. Иногда приходили рифмы и странные, совершенно не связанные с реалиями моей флотской жизни, невнятные строчки. Полустихи крутились в голове и улетали.
За час с небольшим я успевал продрогнуть и утомиться от мелькания мыслей, обрывков идей и вспышек образов в голове. Тогда я возвращался в кубрик и дожидался вместе со всеми команды «отбой». Я, как и все, укладывался в койку и слушал, как моментально, в течение минуты, ребята засыпали. Мне тогда впервые за всё время службы не спалось. А спящий кубрик громко дышал, сопел, чавкал во сне, похрапывал, бормотал непонятные слова, стонал и даже страшно скрипел зубами. Только молодость может спать в таком ночном хоре и тесноте.
В одну из таких ночей, или во время вечернего неподвижного стояния в темноте у борта, ко мне пришёл мой первый настоящий замысел. Мне пришла идея пантомимы. Пришла неожиданно, из неведомого пространства, из тьмы, скрывающей бухту, в которой стоял корабль, из непроглядной глубины Тихого океана, из беззвёздной мглы низкого неба или из синего ночного фонаря в спящем кубрике… Пришёл этот замысел очень ясно, просто и понятно. Пришёл, как и должны приходить важные и жизнеспособные замыслы. Пришёл как приказ к воплощению, который нельзя забыть и не выполнить.
Тогда мне придумался номер пантомимы, который я сразу понял как явление совершенно другого уровня, чем миниатюры про книгу или столовую. Идея этой пантомимы пришла мне в виде чёткого и полноценного замысла, который даже не надо было додумывать, а просто необходимо было запомнить и исполнить.
Замысел этой пантомимы был такой:
Человек очень мило и любезно улыбается, он улыбается всем, кого видит, кивает головой в знак приветствия, кому-то протягивает руку и здоровается. Он безупречно вежлив и даже подобострастен. Кому-то он дружески машет правой рукой или в знак глубокого почтения прижимает правую руку к груди. А в это время левая рука начинает жить отдельной жизнью. Она извивается, её корёжит, и постепенно пальцы сами собой складываются в фигу. Человек же этого не замечает, он по-прежнему любезен со всеми… Но стоит ему с кем-то вежливо раскланяться и отвернуться, как левая рука сама, за спиной человека, показывает фигу. А человек начинает видеть, что что-то не то, ему почему-то окружающие не рады, он недоумевает и вдруг замечает то, что делает неподвластная ему левая рука. Он пытается её спрятать в карман, но она вырывается, он её ловит, но та увёртывается… В конце концов человек хватает правой рукой левую за запястье, как за горло, прижимает к полу и душит, как человека, пока фига не разжимается. В финале человек со всеми любезно прощается и уходит, пряча за собой искорёженную мёртвую левую руку.
Когда мне явилась идея этого номера, я понял, что могу его исполнить даже не репетируя. Я сразу знал, что и как делать. Мне этот скромный замысел показался грандиозным. Я отчётливо понял, что без номера Марселя Марсо «В магазине масок» моя идея не родилась бы. Я видел, что обе пантомимы имеют много общего. Но именно это мне и понравилось. Я понял, что думаю на одном языке с Марселем Марсо.
Замысел этой пантомимы я записал левой рукой в тетрадку со стишками в стиле Пригова и маленькими рассказами в стиле Хармса. Написал так: «Пантомима первая – “Фига”». Далее шло короткое описание.
Через некоторое время в тетрадке появилась запись: Пантомима вторая, Пантомима № 3 и так далее.
Не прошло и полугода, как тетрадка та пропала. Исчезла. Как и не было. Я обыскал всё. Всех опросил… Исчезла. Жаль! Там были записи, сделанные левой рукой. Сам почерк был очень забавный. С тех пор я левой рукой не писал. Жаль только этого. Всё остальное, что в той тетради было записано, пропало вместе с тетрадью. Ничего не запомнилось. Всё забылось. Кроме замыслов пантомим. Да и то не всех, а только нескольких. Тогда я узнал, что нужное не забывается.
Когда палец прижился и окончательно зажил, я вернулся к нормальной службе. После долгого бездействия рука восстанавливалась медленно. Палец не слушался. Не держал ручку, шнурки, не застёгивал пуговицы. Однако и он заработал.
Третий год на флоте тянулся медленно-медленно. Но после истории с пальцем я уже не роптал и не гневил судьбу. Когда наваливалась тоска или когда подкатывало желание поныть по поводу лишнего года службы, стоило посмотреть на палец, и всё сразу отступало. Третий год стал просто платой, конкретной ценой за сохранённый указательный палец правой руки, за право на пантомиму и сцену. А сам палец был постоянным напоминанием об этом и успокаивающим фактором.
С весны по позднюю осень было не до тоски и скуки. Корабли ходили в море, экипажи много и разнообразно работали. Случилась масса разнообразных, комических и совсем невесёлых событий и приключений. Я уже был матёрым матросом. На мне лежала ответственность. У меня даже появилось трое подчинённых из вновь прибывших матросиков. Я был назначен командиром отделения минёров бомбомётной установки правого борта. Мне тогда пришлось трудиться за всех.
Я не смогу забыть фамилии моих подчинённых: Джафаров, Тахмазов и Бабаниязов. У всех у них в личных делах было записано: «плохое знание русского языка». Это означало, что они совсем его не знали. Мне пришлось вспомнить то, что я филолог. Я пытался с ними заниматься. Но они были необучаемы.
