Пантомима была глухим непонятна. Они не могли расшифровать пластические метафоры. Им нужен был точный и конкретный жест, а не что-то иносказательное. Например, их мыслительный процесс не позволял им понять поэзию. Они не слышали слово. Они понимали его значение, но не различали рифм и ритма. Звучание рифмы для них не существовало. Они не знали звука, и поэтому слово не звучало в их сознании. Стихотворение казалось им набором не вполне связанных между собой отдельных значений.
Так же и с пантомимой. Шаг Марселя Марсо они не считывали как образ идущего и перемещающегося в пространстве человека. Для них это было просто странное топтание на месте. Им пантомима виделась чем-то вроде ребуса, когда нужно отгадывать то, что тебе показывают.
Например, если глухой человек смотрел вполне простой пластический этюд, в котором актёр-мим на сцене играл, как ложится в постель и засыпает, то глухой зритель радовался тому, что ему понятно то, что он видит. Он видел, что человек лёг, закрыл глаза и не шевелится – значит, он уснул… Дальше в этом этюде актёр играл сон, в котором он превращается в птицу и летает, парит над миром и счастлив в этом сне… Глухой человек опять же радовался тому, что узнал в машущем на сцене руками человеке птицу. Но сопоставить спящего человека и птицу, как метафору полёта во сне, он не мог. Устройство его беззвучного сознания не позволяло.
По этой причине невозможно было соединить в студии пантомимы слышащих и глухих. Они не только друг друга не могли понять, но и одинаково не могли понять задания и задачи. Глухой человек не хотел изображать средствами пантомимы то, что он, например, несёт тяжёлый чемодан или идёт против ветра. Он не понимал, зачем это делать, когда можно жестами и языком глухих сообщить конкретно, мол, у меня в руке большой и тяжёлый чемодан или на улице сильный ветер.
Зато в Доме культуры ВОГ была студия и ансамбль хорового пения. Да, да! Я не оговорился и не сошёл с ума. Именно так это и называлось. В ту студию и ансамбль ходило довольно много людей, а их выступления собирали много публики. Глухие люди очень любили заниматься хоровым, или синхронным, пением, просто для них хоровое или синхронное имело одно и неразличимое значение… А глухая публика очень любила такое пение смотреть. Далеко не все глухие имели достаточный талант, чтобы выступать на сцене с песнями. Но были среди них и настоящие солисты, чей дар был очевиден.
Как это происходило и выглядело… Хор глухих исполнителей стоял на сцене, как вполне обычный хор. Перед хором обязательно находился дирижёр. Громко включалась фонограмма исполняемой песни. Пока шло музыкальное вступление, все артисты стояли не шелохнувшись, но за секунду до начала слов дирижёр вскидывал руки вверх, хор чуть-чуть подавался вперёд и вместе с первым словом песни весь приходил в движение. Глухие исполнители удивительно ритмично, пластично и потрясающе синхронно проговаривали все слова песни языком жестов. Проще говоря, они совершали коллективный сурдоперевод. Но только делали это не буднично, а плавно и витиевато. Их движения отличались от обычных, как пение отличается от болтовни. Более всего то, что происходит на сцене, когда поют глухие, похоже на индийский танец, в котором танцоры не двигаются с места, а танцуют одними руками и лицом, стараясь делать это как можно более синхронно и одинаково.
Я видел песни, в которых куплет исполнял один солист или солистка на фоне неподвижно застывшего хора, зато в припеве солист замирал, а хор приходил в движение.
Как мне удалось узнать, громко звучащая фонограмма была нужна исключительно для ритма. Глухие певцы и зрители (слушателями я не решаюсь из назвать) чувствовали низкие частоты барабанов и бас гитар.
Проще говоря, у глухих были свои любимые виды искусства и развлечения. Пантомима в их число не входила. Так что Татьяне приходилось давать тренинги глухим просто для развития гибкости. Это было платой за возможность вести студию пантомимы для слышащих в Доме культуры глухих людей. Татьяна была настоящим и неукротимым воином пантомимы. Вряд ли сам создатель этого искусства Декру смог бы совершить подобное. И если бы он жил не в Париже 30-х годов ХХ века, а в Кемерово, когда угодно, то я сильно сомневаюсь, что пантомима вообще бы родилась.
Это всё я рассказал для того, чтобы стало ясно, в каких условиях и какими усилиями Татьяна не давала умереть пантомиме в одном конкретно взятом городе, в котором это искусство было неинтересно слышащим и непонятно глухим. То есть была проделана колоссальная работа! Но студия оставалась совершенно неизвестной в городе, студия не начала выступать как самостоятельный творческий коллектив и не создала никакого художественного продукта. У студии не было своих сценических номеров и этюдов, достаточных для полноценного выступления.
Я от чего приехал, к тому же и вернулся. Почти к тому же…
Но как же, как же я был возвращению рад!
Как рада была мне более чем сдержанная в выражениях своих чувств Татьяна!
Какое счастье было впервые пожать руку Сергею Везнеру!..
Никто из нас не мог тогда знать, что именно моё возвращение приведёт к окончательной гибели студию, с таким трудом созданную и сохранённую Татьяной. К гибели окончательной.
Накануне возвращения в студию я позвонил Татьяне. Она не сразу узнала мой голос, а когда узнала, обрадовалась. Мне была необходима её радость как ничья другая. Радость родителей, дедушки и бабушек была понятной, естественной и разумеющейся. Но радость Татьяны говорила о многом… О самом главном! Её радость говорила о том, что меня ждут и ждали. Ждали, как нужного и важного человека, чьё место не занято. И что я незаменим.
Татьяна мне сказала, что на следующий день как раз вся студия будет в сборе для тренинга и репетиции, чтобы я непременно приходил, что все студийцы обо мне знают, что Сергей Везнер зачитывал вслух мои письма и что все они уже заждались.
Татьяна долго и подробно объясняла мне, как найти Дом культуры ВОГ. Я плохо знал тот район города, долго никак и ничего не мог понять, но не сомневался, что найду.
– Можешь сразу завтра приходить для тренинга, сразу вливайся, мы тут сейчас такое репетируем! – быстро и весело говорила Татьяна. – Мой подарок, надеюсь, у тебя сохранился? И надеюсь, ты там на макаронах по-флотски не наел…
Вдруг она замолчала на пару секунд.
– Хотя, прости, я не успела тебя спросить, – сказала она совершенно изменившимся, почти холодным и почти официальным тоном, – ты вообще намерен дальше заниматься и работать? А то, может, у тебя другие планы, дела?.. Ты скажи лучше сразу…
Татьяна это сказала тоном человека, привыкшего к тому, что люди из пантомимы уходят и больше не возвращаются.
– Что вы, Татьяна Александровна! – ответил я, улыбаясь в телефонную трубку от уха и до уха. – Я дни считал до возвращения в студию. А макароны по-флотски мне в последний раз готовила мама три с лишним года назад…
– Значит, врут всё про макароны по-флотски? – спросила Татьяна голосом счастливого человека.
– Ага, – ответил я и решительно кивнул в телефон.
