На следующий день позвонила в редакцию и сказалась больной. Сидела в запертой квартире и не могла заставить себя выйти на улицу. Квартира не была надежным пристанищем, но казаться за ее пределами – еще страшнее.
Однако через день мне пришлось пересилить себя и отправиться на похороны Ильи. Все было организовано фирмой, где он работал. Проводить Илью в последний путь пришло не меньше сотни человек: люди несли венки и букеты, тихо говорили о чем-то между собой, произносили речи, некоторые плакали.
Я разговаривала и двигалась как автомат. Стояла у могилы истуканом, вцепившись в сумку, как в спасательный круг. С некоторых пор я была уверена, что все в этом мире – само по себе, а я – сама по себе. Как будто теперь жила в параллельном измерении, никак не пересекаясь с остальным человечеством. Я знала то, чего не знали другие, сталкивалась с тем, о чем большинство людей разве что читали в книгах, да и то считали выдумкой.
Как ни крути, мне нужно было вернуться на работу. Поразмыслив, я решила, что Журнал может спасти меня – как всегда спасал. Это было то единственное, что еще соединяло меня с обыденной реальностью. На работе были привычные проблемы, знакомые мне люди, понятные дела и заботы – и на короткое время мне даже показалось, что ежедневная рутина способна излечить меня, удержать на плаву. Однако вскоре стало ясно, что я ошибаюсь: становилось только хуже.
Я проводила большую часть времени в редакции, общалась с людьми, читала и редактировала, но… каждой клеткой ощущала, что это не нужно, не важно, мелко. Работа была тоненькой, хлипкой ширмой, которая отделяла меня от кошмара, в который превратилась моя жизнь. И с каждым днем вера в то, что я сумею отмахнуться от пережитого, забыть, перестать шарахаться собственной тени, – эта призрачная вера таяла.
Шли дни. Я жила в ожидании неизвестно чего, постепенно превращаясь в параноика. Мне казалось, что прохожие на улицах – не просто случайные люди. Я не знаю их, но они меня знают. В каждом брошенном в мою сторону взгляде виделся хитрый, жадный интерес. Я вздрагивала от малейшего шума, постоянно оглядывалась, боялась отвечать на звонки с незнакомых номеров.
Что со мною будет? Меня заставят убить себя? Подстроят несчастный случай? Напугают до смерти однажды ночью? Особенно ужасно было то, что я не представляла, с какой стороны ожидать удара, что это будет за удар, кто и когда его нанесет.
Мерещилось, будто кто-то следит за мной, ходит по пятам, и каждый мой шаг известен этому страшному некто. Теперь я завешивала окна в квартире даже днем, хотя раньше никогда этого не делала: что за необходимость, когда живешь на двенадцатом этаже и напротив нет других высотных домов? Но мне постоянно чудилось, что стоит обернуться, глянуть в окно, как я увижу там чье-то ухмыляющееся лицо.
Одни и те же мысли, вопросы, не имеющие ответов, снова и снова терзали меня, маршировали по кругу, как цирковые лошади. Про нормальный сон я забыла уже давно. Не спасали ни таблетки, ни постоянно включенный ночник. Призраки больше не навещали меня, я не оставляла на бумаге таинственных надписей, но поминутно ждала, что может случиться это или кое-что похуже. Я в прямом смысле даже чихнуть боялась, когда была одна: почему-то казалось, что в тишине пустой квартиры может прозвучать: «Будь здорова!»
Я совершенно измучилась, а остатки душевных сил уходили на то, чтобы скрывать от окружающих свои мысли и страхи. Наверное, это удавалось плохо, потому что люди начали странно поглядывать на меня. Издерганная, измученная бессонницей, я то и дело срывалась на коллегах, допускала промахи и ошибки. Работа меня тяготила, все, что происходило в редакции, казалось глупым и надуманным.
Ася и Саша пытались разговорить меня, узнать, в чем дело, что со мной происходит, но я отмалчивалась. Отдалилась от друзей, даже обедать с ними не ходила – аппетита не было.
– Высохла вся, – сказала Ася, когда им с Сашей удалось вытащить меня в кафе в обеденный перерыв. – Ешь давай, а то скоро от тебя одни воспоминания останутся!
«Прямо в точку попала», – подумала я, послушно размазывая по тарелке картофельное пюре. Никогда еще я не была так близка к тому, чтобы обо мне говорили в прошедшем времени.
Однажды решила позвонить Рустаму, все ему рассказать, посоветоваться. Набрала его номер, но он не взял трубку. И не перезвонил. Сделав правильный вывод, я больше не стала его беспокоить.
Что оставалось делать? Пойти в полицию, подать заявление? Смешно. Никто не примет моего заявления, не станет разбираться во всем этом, поднимать закрытые дела. К тому же происшествия случились в разные годы, в разных регионах. Илья, который мог подтвердить, что Жанна – тоже самоубийца, скончался. В случае с Галкиной считается, что она совершила убийство по неосторожности.
Да и потом, боялась-то я не злых людей, не преступников, а чего-то иного, потустороннего, от чего полиция защитить не может. Никаких убийц не было рядом с Жанной и другими женщинами и их детьми, Илью тоже не застрелили и не зарезали – однако все эти люди были мертвы. Если меня захотят уничтожить, им (кто бы они ни были) не нужно врываться в мою квартиру, бить по голове в темном переулке или подстраивать аварию.
Конечно, могло быть и так, что я все выдумала: связь между смертями, может, и есть, но сама я вне опасности. Сильной интуицией я никогда не отличалась, поэтому полностью доверять собственным внутренним ощущениям вряд ли стоило. Шестое чувство могло и подвести, и тогда, выходит, напрасны мои страхи. Никто и ничто мне не угрожает, нужно отпустить ситуацию и жить спокойно.
Только я не могла, никак не получалось! Поэтому опасения, беспочвенны мои подозрения или нет, не так уж важны. Страх существовал, был реален и осязаем, мучил меня и убивал, и если я хотела сохранить рассудок и жизнь, то должна была с ним бороться.
Единственный способ, который приходил мне в голову, – поехать в Кири и попробовать выяснить, что там произошло много лет назад, что связывало этих четверых мужчин. Поговорить с родственниками Сомова, Рогова и Гаранина, с людьми, которые знали Илью: соседями, учителями. Возможно, что-то прояснится, и я начну понимать, с чем столкнулась и как мне действовать дальше.
Я больше не могла трястись от ужаса, не спать ночами и покорно ждать того, что мне уготовано. Образно говоря, гораздо хуже сидеть и гадать, придут ли за тобой зомби или тот странный шорох в подвале – всего лишь крысы, лучше пойти и проверить. Лучше увидеть, что поселилось в темноте подвала, чем сходить с ума от страха, оставаясь на свету.
Ехать решила сразу же, как только поговорю с учредителем. Наверняка ему не понравится моя просьба о днях в счет отпуска: близился срок сдачи очередного выпуска Журнала, а я собираюсь бросить все и умчаться решать личные проблемы.
Думая об этом, прислушиваясь к себе, я понимала, что мне безразлично мнение шефа. Хочет уволить – пускай увольняет. И на сам Журнал тоже было плевать. Удивительно, как быстро все изменилось! То, что составляло смысл и суть моего бытия, занимало все мысли и время, вдруг перестало иметь всякое значение. Прежде слова «жизнь» и «любимая работа» звучали для меня как синонимы: я не мыслила себя в отрыве от Журнала, от журналистики в целом. Теперь все стало иначе.
