Марк прислоняется спиной к стене, тяжело дыша, сдерживая разрывающую надвое тоску. Так хочется кричать. До хрипоты срывая голос. Чтобы хоть немного заглушить ту дикую боль, затянуть гноящийся нарыв, так умело расковырянный печальной мелодией скрипки.
Марк выдыхает, спускается в гараж. На полках куча инструмента: молотки, пилы, гвозди, – все не то. В самом углу находит бензопилу, заводит. Та рычит, подрагивая. Выключает.
На улице вспыхивает молния, гром эхом раскатывается над ночным парком. На ходу Марк натягивает плащ, висящий тут же, на крючке у ворот, выходит под ледяной дождь. Прохлада приносит облегчение, мгновение Марк наслаждается дождем, стягивает с лица маску. Так легче дышать. Вдыхает полной грудью, переступает с ноги на ногу – судороги отступили. Марк знает – лекарство будет действовать еще несколько часов. Ему хватит.
Снова заводит пилу. Та радостно вздрагивает, с охотой вгрызается в сухое дерево. Во все стороны летят щепки. В нос ударяет запах гари. В этих деревьях больше нет ничего живого. Мертвое нужно удалять. И он спиливает, не замечая, как вскрывает собственные нарывы. Как сочится гноем его почерневшая душа. Как лопаются шрамы, струйками крови стекая по залатанной коже. Он чувствует лишь облегчение. И когда на землю падает черный ствол ели, Марк не сдерживает крика. Он кричит, выдавливая из себя боль и тоску. И гром принимает его крик, впитывает в себя и смывает колким дождем. Марк улыбается. Откладывает в сторону пилу. Приваливается плечом к каменной стене, подкуривает. Руки дрожат, и огонек то и дело гаснет. Прикрывает глаза, наслаждаясь такой странной и пьянящей легкостью.
Телефон звонит неожиданно громко – сигарета выпадает из длинных пальцев, прочертив короткую дугу из рыжих искр. Красный огонек вспыхивает в темноте и гаснет, упав на мокрую дорожку. Марк чертыхается, выуживая телефон.
– Что случилось, мартышка? – беспокойство серой крысой прокрадывается в мозг, вынуждает напрячься.
– Марк, я так больше не могу, – вздыхает в трубке Катерина и тут же спохватывается. Марк усмехается, представив, как сейчас округляются ее глаза и приоткрывается рот. – Как ты меня сейчас назвал?
– Мартышка.
– Как в детстве, – он слышит, как она улыбается. – Ты уже сто лет меня так не называл.
– Да ладно, дня два как…
– Нет, – нетерпеливо перебивает она, и Марк знает, что сейчас она всунет ноги в свои смешные тапочки и поплетется на кухню, где усядется на окно и будет курить. – Ты вообще как? – в голосе проскальзывает тревога. – Чего запыхавшийся такой? – в трубке щелкает зажигалка.
– Да так, – Марк тоже подкуривает новую сигарету, – дровосеком подрабатывал.
– Дровосеком? – фыркает весело Катерина. – В три часа ночи?
– Я сегодня Лизу вспомнил… – произносит и притихает, прислушиваясь к себе. Ничего. Ни единого отголоска боли, только глухая тоска и неистребимое чувство вины. Впервые так. И Марк кивает, будто убеждая самого себя, что так и должно быть.
– И?.. – напрягается Катерина – по голосу слышит.
– Алиса на скрипке играла, и как-то вспомнилось, – спокойно отвечает, выдыхая клубок дыма.
– Веселая у вас ночка, однако, – не зацикливается на теме, и Марк благодарен ей, что не задает больше вопросов. А ее слова сопровождаются грохотом и скулением, переходящим в вой.
– Да я смотрю, ты тоже не скучаешь, – хмыкает Марк, поражаясь, как легко ей удается справляться с опьянением и спровадить Криса.
– Да ну тебя, – в трубку. – Джун, убью, засранец! – где-то далеко. Марк не вслушивается, как она ругается отборным матом. А с виду интеллигентная женщина.
– Марк, – злится, – забери своего пса, Богом прошу. А то я за себя не ручаюсь.
– Что? Неужели он сгрыз твои тапки? – посмеивается Марк. Странное у него настроение. Самому страшно.
– Хуже. Он ничего не жрет и постоянно воет. Днем и ночью. Соседи уже полицию вызывали. Жалко его, – вздыхает Катерина, – сдохнет же от тоски.
– Ладно. Через час буду. Готовь чай и свои коронные кексы. Хотя нет, чая будет достаточно.
Катерина на прощание радостно взвизгивает – ну точно та смешная девчонка, его маленькая сестренка.
Марк выбрасывает сигарету и возвращается в дом. На ходу стягивает плащ, поднимается в спальню. Наспех принимает душ, смывая кровь. Обрабатывает засочившиеся шрамы, одевается. Подхватывает трость – снова судороги подкрадываются. Спускается в гостиную. Алиса все так же сидит на полу. На экране мелькают фотографии. Она раскачивается вперед-назад. Марк выключает телевизор. Она вздрагивает и смотрит на него полными слез глазами. И сердце сжимается в кулак от этого взгляда.
– Вставай, пташка, поехали, – говорит неожиданно сорвавшимся голосом. Алиса вытирает упавшую на щеку слезу, и только сейчас Марк замечает багровую полосу на пальцах. Взгляд невольно падает на скрипку с порванной струной. Тихо ругается, приседая рядом. Перехватывает ее руку. Пташка пытается выдернуть, но Марк держит крепко, осматривает внимательно. Достает из кармана белоснежный платок, осторожно отирает не успевшую засохнуть кровь. Пташка шипит, закусывая губу.
– У мишки заболи, у собачки заболи, – шепчет Марк тихо, вновь вспоминая дочь с ее вечно разбитыми коленками и содранными в кровь ладонями. Она хотела быть скрипачкой, а вела себя как хулиганка, – а у пташки заживи.
Прячет платок.
– По-хорошему обработать надо, – встает, старательно не смотря на пташку. Не хочет видеть ее глаз. Чувствует – плохо закончится, если заглянет. Нельзя ему. – Но в целом до свадьбы заживет. А скрипку Регину покажи. Он мастер.
На мгновение воцаряется молчание. Всего несколько ударов сердца в полной тишине. Марк слышит шорох шагов. Алиса подходит к окну.
– Хватит страдать, пташка. Поехали, – повторяет он.
– Куда? – равнодушный тон, сгорбленная спина. Она руками обхватывает себя за плечи, дрожит. Марк подавляет желание ее обнять, согреть своим теплом. Стискивает набалдашник трости до боли в пальцах.
– Ты спрашивала о Джуне, – бросает он уже на пороге. – Поехали.
Часть 9
Алиса. Сейчас
Как пахнет одиночество? Мне всегда казалось, что оно пахнет пылью и пожухлой листвой. Пахнет дождями осени, смывающими краски, превращающими мир в унылую серость. Для меня не существовало одиночества с тех пор, как в моей жизни появился Антон. Он разукрасил безликую жизнь красками, вытащил из болота, в котором я топила себя много лет. А может, он тоже стал болотом, только я не замечала? Теперь я не знаю. Я ни в чем не уверена. Как и в запахе одиночества. Сейчас оно ассоциируется с ядовитым запахом можжевельника, въевшегося в кожу, едва уловимым запахом дерева, старого, рассохшегося, и острым запахом крови из рассеченных пальцев. Одиночество увязло в натужном скрипе расстроенной скрипки, зазвенело натянутыми до предела струнами и лопнуло, разрезав острой струной тонкую кожу. Оно расползлось по темным углам старого поместья и застыло на счастливой улыбке блондинки, смеющейся мне с экрана телевизора. Оно никуда не исчезло – это паршивое, гнилое одиночество. Все время жило внутри, не торопясь показывать свою отвратительную физиономию. И вот, выглянуло. Марк вытащил его. Снял с меня кожу и выбросил подыхать. Так легко и непринужденно, словно в этом заключался смысл его жизни: убить, искалечить, отнять, растоптать. Сделать окружающих несчастными, как он сам. Ему доставляло удовольствие причинять боль. Жестоко и цинично. И он повторял это снова и снова. Каждым словом, жестом, поступком. И сегодня. Зачем он рассказал мне про Антона? Боль острым ножом вскрывала душу, выворачивала наизнанку, не давала дышать. И ведь не врал – я точно знаю. Он никогда не врет. Особенно если правда калечит и уничтожает. Такую правду он любит, для него иной не существует.
