– С этого дня тебя буду раздевать только я, пташка, – выдыхает в самое ухо. И от этих слов по коже разбегаются мурашки. А Марк едва касается губами за ухом и отстраняется так резко, будто обжигается. А я не могу пошевелиться. И место его поцелуя горит огнем, оголяя все мое нутро.
Не замечаю, как Марк покидает кухню, а в руках появляется чашка, пахнущая мятой. Пальцы обхватывают чашку. Согреваются. Теперь я могу дышать – оказывается, перестала. Теперь я вижу задумчивую Катьку, пристально меня изучающую – оказывается, ослепла и оглохла, едва схлестнулась с Марком.
Под взглядом подруги становится неуютно. Поспешно отпиваю обжигающе горячий чай, ничего не чувствуя. На языке почему-то осел вкус табачных листьев: чуть горьковатый, но пьянящий.
– Ну? – Катька испытующе уставляется на меня.
– Что? – в тон ей переспрашиваю.
– Когда это вы успели так сблизиться?
– А вы? – злость накатывает неожиданно, сжимает легкие, туманит мысли. Катька, видимо, что-то улавливает в моем лице, смеется.
– Ты ревнуешь, что ли? – в ее глазах озорные смешинки, улыбка озаряет осунувшееся лицо. – Ревнуешь! Матушки, – прижимает ладони к щекам. – Как здорово-то!
Я не разубеждаю ее. Знаю, если Катька что-то втемяшит в голову, не переубедишь. Пусть думает, как хочет. Отхлебываю еще чая и закашливаюсь, когда Катька вдруг кричит:
– Марк, твоя жена тебя ревнует, представляешь?
Смотрю изумленно. И вздрагиваю от задумчивого голоса Марка:
– Тебе показалось, Катерина.
– И ничего не показалось, – возражает Катька. – Ты бы ее видел только что: какой огонь в глазах, какая ревность в голосе. Закачаешься, – и улыбается широко.
– Вообще-то, я тоже здесь. Но это так, к слову, – вклиниваюсь, подперев щеку рукой. Со странным весельем наблюдая за их легкой перепалкой. И становится уютно, как будто я на своем месте, рядом со своей семьей. Марк садится рядом. Я хмыкаю. – Но вы не отвлекайтесь, – машу рукой и, отвернувшись, отпиваю еще чая и откусываю невероятно вкусный кекс, – а я пока все кексы съем. И вам ничего не достанется.
Марк смеется, и от его смеха что-то переворачивается внутри. Я даже забываю о кексе, зачарованная этим переменившимся мужчиной. Он в один момент как будто шелуху сбросил, обнажив настоящие чувства. И не замечаю, как он перестает смеяться и смотрит на меня внимательно. И в его взгляде искрится веселье, словно в ночи зажглось солнце. И странное желание сделать что-то неожиданное сдавливает грудь.
– Кексы восхитительны, – выдыхаю я. – Хочешь попробовать? – предлагаю, поднеся кекс к губам Марка. Тот откусывает кусочек, не сводя с меня потяжелевшего взгляда, намеренно касаясь губами моих пальцев. Жует медленно, слегка прикрыв глаза. А я наблюдаю за ним, закусив губу, как будто это мой шедевр кулинарии он должен оценить, и пальцы подрагивают от его прикосновения.
– Восхитительно, – наконец шепчет он, склонившись близко-близко, что дышать почти невозможно. – Из твоих рук, пташка моя, даже яд покажется нектаром.
И краска заливает лицо.
– Эй! – восклицает Катька, и я бросаю на нее благодарный взгляд. – Я и обидеться могу.
Но Марк ничего не отвечает, отпивает из моей чашки чай.
Вздыхаю и задаю давно волнующий меня вопрос. Вообще, вопросов у меня вагон и маленькая тележка, но мысли не собираются в кучку.
– Марк, а зачем тебе этот контракт?
– Марк, ты что, не рассказывал? – удивляется Катька.
Марк пожимает плечами.
– Меня никто не спрашивал.
Он прав.
– Ну вот, спросила, – рассеянно говорю.
– Все дело в доме, – немного подумав, отвечает Марк. Я не перебиваю, страшась спугнуть его откровение. Так необходимое мне сейчас. – В доме всегда должна жить семья. Счастливая, настоящая. Эта причуда пришла в голову графу Ямпольскому еще в девятнадцатом веке. Там была странная и невероятная история любви, – он снова задумывается. – Сам граф был бездетен, хоть и неоднократно женат. Почему ни одна женщина не смогла родить ему наследника – неизвестно. Все они умирали при родах вместе с новорожденными. И поместье как будто умирало вместе с ними. После смерти третьей жены граф разогнал всю прислугу и стал жить затворником. Поместье пришло в упадок. Пока в одну дождливую ночь к нему на постой не попросились путники. Это были молодой мужчина и беременная девушка, брат и сестра. Они были бедны: их отец, какой-то аристократ, разорился, их лишили всего и выгнали взашей. Жених отказался от невесты, и брат с сестрой отправились на поиски лучшей жизни. Уже в пути выяснилось, что девушка на сносях. Девушка родила в поместье. И, услышав первый в поместье детский крик, граф как будто ожил, – Марк улыбается, крутя в пальцах чашку. – Вскоре граф женился на девушке, дал ей и ребенку свою фамилию. А через некоторое время супруга родила графу наследника. Но граф был стар и вскоре скончался. Но перед смертью он составил нечто вроде завещания, в котором и было прописано, что поместье должно принадлежать семье. Наверное, так он хотел защитить вдову от желающих поживиться ее богатством. И срок установил: десять лет, – он усмехается чему-то своему. – Так вот с тех пор эта традиция задокументирована и продолжается из века в век. А если в течение десяти лет в поместье Ямпольских не поселяется семья рода – поместье переходит государству. В советское время многое изменилось, конечно, и традиции не соблюдались, но когда мой дед вернул поместье роду, он и возобновил традицию.
– Бред, – отставляю чашку. – А как проверить, что семья настоящая? У нас она вот фиктивная.
Катька ухмыляется чему-то своему – ну совсем как Марк.
– В документах прописаны способы проверки семьи на подлинность, – отвечает Марк глухо. – Но я полагаю, ты и сама уже имеешь представление о некоторых из них.
Меня передергивает от воспоминаний о минувшем ужине и обещании врачей наведаться с медосмотром. А у Марка звонит телефон, и он выходит, отвечая на звонок. Я провожаю его задумчивым взглядом.
Полный бред вся эта традиция. И все из-за какого-то мрачного, неприветливого дома? Не проще ли поселиться в другом месте? Думается мне, у Марка достаточно денег, чтобы поселиться в любой точке земного шара. В чем же тогда дело на самом деле? Чем ему так дорог этот дом, что необходимо играть в такие игры? И память услужливо подкидывает воспоминание, когда я только приехала в тот дом. Как Марк шел навстречу. И те эмоции… та связь его с поместьем… но она не возникла просто так. Марк держится за этот дом так сильно, что решил в корне изменить свою устоявшуюся жизнь затворника. Почему?
Видимо, последние слова я произношу вслух, потому что Катька лишь пожимает плечами. Она знает причину. Но не скажет, потому что не ее тайна. Я вздыхаю разочарованно. А Катька вдруг выпрямляется, бледнеет и резко встает. Оборачиваюсь, чуя затопившую комнату безысходность.
Марк замер на пороге. Джун сидит каменной статуей. И взгляд. Пустой. Сквозь меня. И холодные, тяжелые слова.
