– Нет, родная, – он приобнимает жену за плечи, и она не отстраняется. Рукой гладит морду жеребца. – Это его наследник. Зевс.
Тот одобрительно фыркает и лижет ее ладонь. Марк улыбается, ощутив, как расслабляется Алиса.
– Я хочу прокатиться, – шепчет и поворачивается к Марку. – Нам ведь можно на них прокатиться?
И глядит с надеждой. А Марку до одури захотелось сгрести ее в охапку, сжать до хруста и не отпускать. Но он лишь заправляет за ухо золотистую прядку, легко касаясь тонкого шрама, и кивает.
– Конечно, можно. Плаха будет только рад. Давно мечтает усадить меня на коня.
– Плаха? – переспрашивает пташка, с легкостью взлетев на Зевса.
– Егор Плахотский – хозяин всего этого безобразия, – отдышавшись, отвечает Марк, поморщившись от волны судорожной боли.
А Бель неожиданно слушается его и понимает с полукасания. Спасибо Плахе, иначе Марк бы не справился – давно не ездил верхом, очень давно. Думал, разучился.
А пташка держится уверенно: идеально ровная осанка, уверенные команды и незамутненный горем взгляд. И пусть это ненадолго, но Марк знает – она запомнит этот день.
Но запоминать пришлось ему. Запоминать, что пташка такая отчаянная. Потому что, едва они оказываются на ромашковом лугу, осенью лоснящемся высокой травой, Алиса пришпоривает Зевса и срывается галопом. Туда, куда не следовало бы, – к обрыву.
Марк перепугался так, как не боялся очень давно. Страх холодным комком застрял где-то в груди, заморозив сердце, мысли, кроме одной: «Она разобьется». Разобьется к чертовой матери и даже не поймет ничего. А он потеряет ее.
Он орет! Зовет ее. Отзывает Зевса. Пытается перехватить поводья, когда нагоняет ее. Но она ничего не слышит. Лицо ее заострилось, на губах – шальная улыбка. И Марк остро пожалел, что привез ее сюда.
– Алиса! Алиса, твою мать! – кричит, пытаясь переорать гул ветра в ушах.
И она услышала, бегло глянула, на несколько бесконечно долгих мгновений задержав на нем свой помутневший взгляд, и сворачивает в сторону всего в сотне шагов от обрыва. А потом и вовсе натягивает поводья, останавливаясь.
Он спрыгивает с Бель, не ощутив боли, только клокотавшую внутри ярость.
– Дура! Идиотка! – орет он, сжимая и разжимая кулаки. – Ты что творишь? Жить надоело?! – пытается унять дрожь и спрятать за криком свой страх за нее.
Он рывком стаскивает ее с Зевса. Она буквально падает ему в объятия, и Марк чувствует, как волна облегчения растапливает лед и разгоняет страх, который уже никогда не исчезнет, как не исчезнет из его жизни и эта строптивая девчонка. Она рядом, дышит часто. Марк чует, как бешено колотится ее сердечко. Видит ту самую шальную улыбку. И злость накатывает с новой силой. Он знает, каково это, когда нечего терять. Слишком хорошо понимает ее сейчас. Но у него никого не было, кроме боли и отчаяния. А нее есть он.
Марк разворачивает Алису лицом к себе и целует, вымещая злость и страх, стирая ее ненастоящую улыбку. А она кусает его! Марк отрывается от ее губ, а она тут же тянется к нему. Большим пальцем стирает выступившую на его нижней губе кровь.
– Прости… – шепчет и добавляет с тяжким вздохом: – Мне плохо, Марк. Мне так плохо, – и поднимает на него полный слез взгляд.
– Идем, – он сжимает ее руку, увлекая за собой. На ходу снимает небольшую сумку с седла Зевса. – Я покажу тебе одно место.
Они идут недолго. С поля сворачивают в пролесок, на узкую тропинку, и через несколько метров выходят на круглую поляну. Алиса озадаченно осматривается вокруг и застывает, когда Марк просит:
– Закрой глаза.
Она не спрашивает – зачем. Зажмуривается. И вся как будто сжимается, ожидая… Чего? Марк вздыхает, отгоняя самые мрачные предположения. Достает из сумки бумажный пакет с земляникой, выуживает самую крупную и подносит ягоду к чуть приоткрытым губам пташки.
– Не подглядывай, – грозит он, когда Алиса порывается открыть глаза. И осторожно скользит земляникой по ее губам. Чуть глубже, проникая в рот, заставляя откусить кусочек. И когда она это делает, алый сок растекается по губам. А она улыбается робко, облизывается. И от этого простого жеста Марк едва слышно стонет, а она ловко перехватывает его запястье и смыкает губы на сладкой ягоде, слизывает сок с его пальцев, даже не подозревая, что в эти мгновения творится с ним и как он едва сдерживается, чтобы не повалить ее на траву, сорвать этот проклятый траурный наряд и… Додумать он себе не дает, ощущая, как жар приливает к паху. И становится невыносимо жарко и тесно в одежде. А пташка насладилась ягодой и вдруг шепчет:
– Неужели ты не забыл?
Как он мог забыть об их тайном месте? О том, как Алиса обожала землянику, которой здесь пруд пруди в сезон. И о том, как он кормил ее крупными красными ягодами, а она жмурилась от удовольствия, как сейчас. Не мог он этого забыть. Эти воспоминания помогли ему выкарабкаться из комы, запах земляники и ее образ, преследуемый его столько лет, пока он издалека следил за ее жизнью, подняли его на ноги, когда врачи лишь разводили руками и опускали глаза, уверенные, что он не встанет никогда. Эти воспоминания помогли выдрать из комы и саму пташку. Он не мог забыть, даже если бы захотел.
А он хотел. Когда она не узнала его. Не в ночь подписания контракта, раньше, много раньше. Хотел вычеркнуть ее из своей жизни, так цепко устроившуюся в его рваном сердце. Хотел. И вырывал. А она упорно появлялась в его жизни вновь и вновь. И даже успела влюбить в себя его дочь.
– Марк? – тихий взволнованный голос возвращает из воспоминаний.
– Разве я мог забыть, пташка…
И отступает. Знает, если подойдет ближе – сорвется и снова напугает ее, оттолкнет. А он не хочет.
Поэтому он сосредоточенно расстилает на стылой земле теплое покрывало, водружает в самом центре корзину с едой, о чем успел позаботиться неугомонный Плаха. Марк разделяет их этой корзиной, и они молчат долго.
– Алиса, – зовет он, когда она снова замыкается в себе. – Позволь мне быть рядом с тобой. Просто быть рядом. Я большего не прошу.
Она слабо кивает в ответ и вдруг заговаривает тихо. И Марк притаивается, страшась спугнуть ее откровение.
Она вспоминает о маленькой девочке, влюбившейся в мальчика по имени Мак…
– Я долго «эр» не выговаривала, – говорит, не сводя взгляда с круглого озера, – поэтому Марк трансформировался в Мака.
Марк улыбается, вспоминая.
А пташка говорит о рыжеволосой кукле Пеппи и о том, что ради нее она пожертвовала свое любимое платье, потому что только оно идеально подходило для наряда. А Марк помнит, как она принеслась, довольная, и протянула ему белое в маках платье. И переступала ногами в нетерпении, пока он проверял, подойдет ли ткань. И как держала лекала, пока он раскраивал детали.
– Мама потом меня ругала, – говорит пташка, – а я прижимала к себе Пеппи и нисколечко не боялась. И в углу было не страшно стоять. Теперь я понимаю, что мама тогда просто пыталась показать, что ничего не изменилось, – она вздыхает. – Но изменилось все. У меня украли детство.
