А у Марка снова украли сестру. Тогда он не думал о ней иначе. Не представлял то, о чем говорил, прощаясь, пока не побывал на ее выпускном. Пока не увидел ее в бирюзовом платье, танцующей вальс с одноклассником. Пока не понял, что если дождется финала – выкрадет ее к чертям.
– Я сбежала через неделю, – ее нежный голос отвлекает от собственных воспоминаний. И Марк ловит каждое слово, чтобы не рухнуть в свое прошлое. – Ночью. И заблудилась. Меня нашел папа, а так хотелось, чтобы Мак пришел. Глупая была, прав ты.
– Маленькая просто, – хрипло говорит Марк. – Просто хотела, чтобы я был твоим принцем. А я не мог. И сейчас не могу, – боль прорывается в его низком голосе, ярость скользит в простых словах. – Потому что не принц. Я идиот.
Алиса фыркает от его умозаключения. И снова молчит, теребя в пальцах красную ягоду.
– А потом заболела мама, и я в один момент выросла, – с тоской. – Стало не до глупых детских грез, – она сидит вполоборота, но Марк видит, как она распрямила плечи, напряглась. И не прикоснуться. Не забрать ее боль, потому что самого выкручивает накатывающими судорогами. – Меня в другой класс переводили из жалости, потому что все знали о нашей… ситуации. А я… я научилась готовить в десять лет, а делать уколы в двенадцать. Ставила капельницы и радовалась, когда маме становилось лучше. Тогда я спала сутками. Это было невероятное счастье, – на щеке появляется ямочка от легкой улыбки. – А еще бродить по городу. Бездумно. И есть мороженое. А в один день маме стало легче настолько, что мне показалось – она выздоровела. Тот вечер был сказочный. Пирог, сказка на ночь о добром мальчике, сшившем рыжую Пеппи. Я забыла о нем… о тебе, – вдыхает влажный воздух. Выдыхает: – А утром мамы не стало. И знаешь, я ощутила облегчение. В то ослепительно-яркое осеннее утро я села на пол у ее кровати и прошептала лишь одно: «Спасибо».
И Марк слышит горечь в ее словах, вину за то детское счастье. А она говорит без устали. Об отце, научившем ее ездить верхом. О папе, с которым она ездила на рыбалку и играла в футбол с дворовыми мальчишками. Она рассказывает о дяде Боре, которого не знал Марк и который любил свою белокурую принцессу.
Рассказывает и об Антоне, который появился в десятом классе. Первая любовь. Первый поцелуй. Первый мужчина. И ярость сжимает в тиски сердце. И хочется перебить, чтобы больше ни слова об этом подонке, но Марк молчит, загоняя вглубь свои чувства.
Слушает о тете Ане, заменившей Алисе мать. И о том, как эта самая тетя Аня нашла отца Алисы в мастерской, когда у него случился приступ. И о Катьке, которая выдвинула нелепую идею замужества. И о своем согласии.
А потом она молчит. И всю обратную дорогу не произносит ни слова, как будто иссякла. Но сейчас Марка не тревожит ее молчание. Сейчас он верит, что больше Алиса не замкнется в себе.
В поместье они возвращаются затемно. Марк укладывает уже сонную Алису в кровать, укутывает одеялом.
– Останься, – просит пташка едва слышно.
И Марк не уходит, садится в ее ногах и стережет ее сон. А следующим вечером звонит Крис: пропала Катя.
Часть 19
Алиса. Сейчас
Сорок дней. Теплый сентябрь уступает место ноябрю. Мир сбрасывает пестрые одежды, наряжается в белое. И редкие снежинки кружат в промозглом воздухе. Сорок дней, как не стало папы.
И все эти сорок дней со мной рядом был Марк.
Пока я сходила с ума от воспоминаний, он выслушивал мои истории. Ездил со мной в опустевший без папы дом, забирался на чердак и сидел часами, рассматривая старые альбомы. И тоже рассказывал. О том, как редко хвалил его отец, а мама, наоборот, называла самым лучшим. О том, как я стала частью его мира, стала той, о ком он мог заботиться вместо пропавшей сестры.
– У тебя была сестра? – изумлялась я, поражаясь собственным ярким эмоциям.
– Почему была? Она и сейчас есть. Только вот снова пропала, – и отчаяние горьким осадком.
– Катька, – догадалась, потрясенная. – Но как? Она же Вишневская и отчество… И Крис? – я не смогла озвучить предположения о неправильных отношениях Кати и Криса.
– Так сложилось, – отвечал Марк тихо, – что в детстве Катя некоторое время жила в приюте. Там ей дали ее имя и там же она познакомилась с Крисом. Они сдружились, а потом Крис вернул ее домой. И отец предложил ему войти в семью. Не сразу, но Крис согласился взять нашу фамилию и продолжить семейное дело.
– Но вы с Крисом называете друг друга братьями? Почему?
– Потому что так и есть.
Несмотря на то что Крис сделал, Марк считает его своим братом до сих пор. И это странно, потому что не простил, не отпустил прошлое. Но я не спрашивала его ни о чем. А он не тяготел к откровениям. Только возился со мной: гулял, пересматривал семейные альбомы, подставлял плечо для моих слез; искал, когда я заблудилась в парке и попала под дождь, и злился, когда нашел, а после ухаживал за мной, заболевшей воспалением легких. Он переживал за Катю, но оставался со мной. А Катю искал Крис.
Она пропала после девяти дней папе. Марк себе места не находил. Пытался помочь Крису, но тот сказал лишь, что сам разберется. Я видела его всего раз, но мне хватило, чтобы понять – он найдет Катю во что бы то ни стало. И он нашел через две недели в каком-то подвале, измученную и накачанную наркотиками. Я помню, как Марк переживал, что она не выкарабкается. Как я не находила себе места, готовая сорваться на поиски в любую минуту. Плакала и, кажется, даже разбила часы в гостиной. А Марк до сих пор ездит к Кате в больницу и злится каждый раз на Криса. Меня не пускает, хотя я просилась не единожды. Подслушивала его разговоры, пытаясь выяснить, где лежит Катя. Я не знала, что с ней, но понимала – ей плохо там. Ей некому помочь. И нет у нее никого. Крис и тот бросил.
О Крисе писала пресса: о его успешных сделках за границей, о его новом романе и скорой свадьбе. Марк сжигал газеты в камине, упорно пытаясь связаться с братом. Тот не отвечал. А я спрашиваю у Марка о Кате: как она, что с ней, где? И он все время пытается меня успокоить, что она сильная, выкарабкается. А меня от этого слова потряхивать начинает. Из чего она должна выкарабкаться? Что с ней сделали? Но ни один вопрос так и не нашел ответа.
От воспоминаний ноет затылок и хочется спрятать голову куда-нибудь, чтобы прекратить эту бесконечную стрелянину в черепной коробке. Закусив губу, вдыхаю морозный воздух и наблюдаю, как робкий ветер треплет шелковые лепестки алых роз, норовя сбросить их с мраморного надгробия. Сдувает с раскрасневшихся щек слезы, гладит спину. Нет, это не ветер. Я оборачиваюсь и оказываюсь в кольце сильных рук. Нос утыкается в пропахшее снегом и мужским парфюмом пальто. Такой родной запах, что я не сдерживаюсь – всхлипываю. Моя выдержка трещит по швам, и я тихо плачу.
Ловкие пальцы вынимают шпильки, распускают волосы.
– Вот так лучше, – хриплый голос над головой. – А то заковалась, как в броню.
Я отлепляюсь от мужской груди и смотрю на широкую ладонь, полную острых шпилек. А он сжимает их в кулак, замахивается и выбрасывает. Странно, но становится немного легче, и стрельба в затылке притихает. Как будто Марк сжал ее в кулаке и выбросил одним махом.
