А он снова целует. Бережно. Языком слизывая кровь с лопнувшей ранки. А я даже не почувствовала. И не спешит отпускать. А я тяну время, хоть и понимаю, что нельзя. Ему нельзя разлеживаться на снегу, потому что ночью будет плохо. И я сдаюсь. Ради него. И ради этого солнечного утра, согревшего нашу жизнь.
– Там был Антон, – Марк напрягается, а я шепчу лихорадочно: – Он появился ниоткуда, забрать меня хотел, но я… я не хочу. Трусом его назвала, ничтожеством. И он… он ударил… и тогда я поняла, что ничего не чувствую. К нему… и домой хочу… а еще лучше к тебе в твой Копенгаген…
– Ко мне? – не веря, переспрашивает.
Киваю. Но не даю ему додумать.
– А потом он отдал мне флешку. Она где-то там, в спальне, – машу рукой за спину, – я не стала ее смотреть.
– Почему? – и он даже дышать перестает, как мне кажется. И я вдруг понимаю, что ему важно услышать ответ.
– Потому что я верю тебе, – выдыхаю и понимаю, что это правда. Та единственная и правильная. И ничто не в силах ее изменить. Никогда.
Часть 25
Марк. Сейчас
Марк бросает беглый взгляд на задремавших на заднем сиденье девчонок и невольно улыбается. Впервые за много лет ему спокойно. И впервые за много лет он сам ведет машину. И это невероятное ощущение свободы, которое ему подарила Алиса, заполняет его всего, балует. И он не понимает, почему? Да и страшно задумываться. А вдруг все это исчезнет, стоит только закрыть глаза? Вдруг ему все это только снится? И утром он снова обнаружит себя в мастерской, уснувшим прямо за рабочим столом. Нет, нельзя об этом думать. Но мысли сами лезут в голову, напоминая, что еще ничего не закончилось. Четыре дня назад отзвонился врач, сказал, что с Марьяной все будет в порядке. И звонит ежедневно, отчитывается о состоянии особенной больной, которая медленно, но идет на поправку. Это радует. А вот что ей внезапно стало нехорошо – это настораживает.
Марк встряхивает головой, сворачивает на обочину. Передохнуть немного. Сжимает и разжимает дрожащие пальцы. А по бедру ползут судороги. Медленно стягивая колючей болью мышцы. Белые хлопья снега липнут к лобовому стеклу, сплетаясь в причудливый узор. Марк откидывается на спинку, в зеркало заднего вида глядя на девчонок. Полина растянулась на все сиденье, голову положив на колени Алисы, и чему-то улыбалась во сне. Наверное, представляет даже там скорую встречу с мамой – та обещала прилететь через два дня.
Ему бы такую легкость. И братец спокойствия не добавлял. Спасибо ему, конечно, что разрешил пожить у него, пока дела с Андреем не решатся, но настрой его Марку не понравился. Он приехал позавчера ночью, уставший, злой. Ему бы выспаться, но отказался. Торопился. И разговор их короткий, полночный, Марк помнит отчетливо.
– Я должен, понимаешь? – сказал он на пороге. И было в его голосе что-то… что Марку стало страшно. Ему стало страшно, потому что Крис боялся. Боялся, что у него ничего не получится.
– Крис, ты боишься? Ты? Не верю, – Марк был потрясен, наблюдая, как брат пытается прикурить дрожащими пальцами. – Ты же боец, Крис!
На этих словах он вздрогнул, как от удара, и усмехнулся криво.
– А еще я убийца, – холодно в ответ. – Но ты прав, я боюсь. Да разве это что-то изменит? Я все равно не отступлю.
Марк понял, а Крис уехал.
А вчера случился пожар. Алиса примчалась к нему в мастерскую, задыхаясь и не в силах произнести и слова. Только указывала рукой на окно. И Марк, встревоженный не на шутку, посмотрел на улицу. Среди темноты ночи в небо взмывал огненный столб там, где были конюшни.
Он рванул вниз, на ходу крича: «Регин!» – и приказывая Алисе оставаться дома. Попутно вызывал пожарных и «Скорую». Когда Марк добрался до конюшен, пожар уже тушили, в машину «Скорой помощи» грузили Плаху, а рядом сидела перепачканная сажей Катя. Марк не задерживал врачей, только спросил, куда их везут, и рванул следом. По дороге отзвонился Крису, и тот примчал, едва закрылась за врачами дверь операционной. Просидел до появления врача, баюкая Катю, а после забрал ее и уехал. Марк провел в больнице всю ночь, ожидая пробуждения Плахи после наркоза и разговаривая по телефону с пташкой. Утром он забрал Алису и Полину и уехал из поместья.
– Марк? – встревоженный шепот вытряхивает Марка из воспоминаний. Поворачивается. Алиса смотрит растерянно, и в голубых глазах беспокойство. – Почему мы стоим? Тебе плохо?
– Я подремал чуток, – и даже улыбнуться получается. – Ухайдакала ты меня, пташка, – не смог не понежиться утром рядом с ней, не поцеловать, а стоило коснуться губ, как все остальное отошло на второй план. Ему стоило больших усилий удержаться от желания не выбираться из постели несколько суток.
На припухших губах Алисы расцветает улыбка, а по щекам разливается румянец. А Марк позволяет себе вспомнить ее губы на своих, вкус земляники. Вспомнить, как отзывается ее тело на его ласки. И то нереальное чувство восторга, когда он понял – ей нравится. Ей нравится все, что он с ней делает. Как связывает, как целует и ласкает там, где она нуждалась больше всего. И собственное восхищение, когда увидел ее лишь в алой веревке. Она действительно прекрасна. Восхитительна. Необыкновенна. И только его. В этом, наверное, и весь смысл. Чтобы они были вместе. Потому что такой, как она, – у него никогда не было. И не будет, когда она уйдет. А она уйдет – Марк знает. И он позволит, потому что так будет нужно. Но это будет потом. А пока. Пока он позволит себе улыбнуться и представить, что это никогда не кончится. Что ему, наконец, подарили прощение. За все.
– Марк? – снова Алиса. – Может, я поведу?
– Нет, – он проводит по лицу ладонью, слегка задевая маску. Снять бы ее к чертовой матери, да только нельзя. Страшно почему-то. – А ты умеешь водить? – спрашивает, изображая удивление.
Алиса фыркает.
– А то ты не знаешь…
Он изгибает бровь, требуя разъяснений. А она не спешит ничего объяснять. Бережно перекладывает голову Полинки на сиденье. Та недовольно мычит сквозь сон, переворачивается на другой бок. Алиса укрывает ее пледом и выбирается из машины. Марк внимательно наблюдает, как она поддевает носком сапога сноп снега, ловит на ладошку одинокую снежинку и усаживается рядом на пассажирское сиденье. На черной перчатке все еще блестят снежинки. Она сдувает их и неожиданно придвигается совсем близко, заглядывает в глаза. И в ее синих-синих омутах вьются снежинки. Марк зачарованно смотрит на этот диковинный танец, как вдруг… Холодная ладошка касается шеи, вверх, ероша волосы на затылке. Ее губы тоже холодные, но мягкие и по-прежнему пахнут земляникой. А еще снегом. Земляника под снегом. А язычок настойчиво проникает внутрь, сплетается с его в их персональном танго, лаская и дразня.
– Аля, – выдыхает ей в губы. – Родная моя… – зарывается носом в ее волосы, глотая такие нужные и такие правильные сейчас слова. Он не может. Не имеет права. Так будет еще больней. И закусывает губу до крови, прижимает ее к себе. Чтобы она поняла. Без слов поняла, как нужна ему. Вся. До кончиков волос. Со всеми своими заморочками. С задорной улыбкой и дикой болью. С горькими слезами и отчаянием. С криком и нежностью. Вся. Настоящая. Живая. Только его. И она понимает, потому что целует часто. Его скулу, нос, глаз. Там, где нет маски. И слезы душат. А боль рвет мышцу, сводит судорогой не только бедро, но и лицо. Ту половину, что казалось, давно умерла. Жжет и нарывает. От ее нежности. И глубокого синего взгляда, полного…
