И он отворачивается. Потому что смотреть в такие глаза невыносимо. И потому что боль становится нестерпимой, а сказать те самые слова – все легче. Так легко, что он до онемения стискивает кулаки. Молча заводит машину и едва не рвет с места, удерживаемый в последнюю секунду. Легким прикосновением тонких пальчиков. И осознанием, что на заднем сиденье спит ребенок, а рядом та, что стала смыслом его серой и пустой жизни. Давно стала.
Марк выворачивает руль, набирает скорость и только тогда выдыхает. Потому что вот-вот задохнется от мыслей и чувств. Бросает беглый взгляд на Алису и ловит ее, чуть смущенный. И в нем лишь понимание и нежность. Такая необходимая сейчас, сносящая к черту все барьеры. И как же хорошо, что Полина спит на заднем сиденье. Иначе не доехали они бы сейчас до места. Ничего, он еще все успеет.
Дом встречает тишиной и теплом, а еще ароматом пирога с черникой. А еще вычищенными от снега дорожками, улыбчивым охранником и ледяными статуями у заснеженных клумб. Только сонной Полине, уткнувшейся носом в пальто Марка, не до красоты, устроенной во дворе. В громадном стеклянном доме, в котором, на чудо, уютно и комфортно, Марк безошибочно находит детскую, где осторожно раздевает Полину и укладывает спать. Осматривается: просторная комната с минимумом мебели и максимумом техники, книг, дисков и постеров на стенах.
– Добрых снов, – шепчет Марк, поправляя кудрявые локоны. Полина улыбается во сне. А Марк прикрывает дверь и уходит. На поиски Алисы, потерявшейся в недрах этого стеклянного чуда, на запах черничного пирога. Находит домработницу: худощавую женщину средних лет.
– Добрый вечер, – Марк прислоняется плечом к стене у входа, окидывает взглядом напичканную техникой кухню, просторную и очень светлую, с огромными от пола до потолка окнами, выходящими на террасу.
– Здравствуйте, Марк Давидович, – женщина торопливо вытирает руки о полотенце. На плите жарится мясо, в духовке тоже что-то запекается. А на столе красуется тот самый пирог, чей запах разносится по всему дому. – Сэр Ямпольский уже распорядился, – отвечает на невысказанный вопрос. – Еще пять минут – и можно будет подавать ужин.
– Я думаю, мы поужинаем позже, – Марк переступает с ноги на ногу, морщится от накатывающей боли. Горло стискивает противная тошнота. Ему сейчас точно не до еды.
Женщина кивает.
– Я все приготовлю и оставлю. Поужинаете, когда захотите. Но теплое оно гораздо вкуснее.
– Спасибо, – Марк старается улыбнуться и, наверное, даже получается, потому что женщина улыбается в ответ. А он даже не спросил ее имени.
– Простите…
– Алла Матвеевна я.
– Алла Матвеевна, – повторяет Марк, – а вы, часом мою спутницу не встречали?
– Алиса Борисовна в гостиной, – не отвлекаясь от плиты, отвечает Алла Матвеевна. А Марк ловит себя на мысли, что хорошо выдрессировал сэр Ямпольский свою прислугу. Марк благодарит и отправляется в гостиную. По просторному коридору с расписанными стенами. Черно-белая графика…тонкие линии, в которых столько нежности и ни единой четкой грани. И в каждой угадывается рука одного художника.
Кофейная гостиная расписана алыми мазками закатного солнца. И в робких его лучах нежится его пташка, задремавшая на угловом диване. Волосы слегка растрепались, на щеках румянец, и ручки сложены под щекой. Ресницы слегка подрагивают, а на губах слабая улыбка. Сон? Или же спит чутко и чувствует его рядом?
Марк переступает порог гостиной и медленно по стене оседает на пол. Вой застревает в горле, вырывается хриплым кашлем. Ноги выкручивает, и позвоночник превращается в раскаленный штырь. Нет ничего, кроме этого штыря. И дикой, выворачивающей наизнанку боли. Перед глазами расползается багровая пелена, и дыхание срывается, а на губах привкус металла. Марк пытается подняться, но боль выкручивает судорогами тело. Он заваливается на бок, пытается сгруппироваться, подтянуть ноги к животу. Должно получиться. Но ступни выворачивает, мышцы каменеют. И боль становится нестерпимой. А из пересохшего горла вырывается хрип. И чьи-то руки касаются лица. Теплые, бережные. Тревожный голос врывается в сознание.
– Марк…
Зовет.
– Марк!
И руки пытаются поднять его. Рвут рубашку. Поворачивают голову, омывают холодной водой. Что-то нашептывают. Марк не различает слов. Но голос – нежный, звонкий – вытягивает из ада боли. И еще запах. Земляники и серебра. Алиса.
– Да, я здесь.
Он смотрит в ее напряженное и побелевшее лицо. В глазах паника пополам со страхом. И жалость. Только ее не хватает. Он пытается сесть. Отбрасывает ее руки. Алиса отпрянула, села на пятки. Спина ровная, в глазах – непонимание и обида. А ему плевать. Ему не нужна ее жалость. Все что угодно, только не жалость. А что еще он может вызывать сейчас? Калека и урод. Разве может она чувствовать что-то другое? Прислоняется спиной к стене. Снова прикрывает глаза. Выдыхает. Но воздуха по-прежнему не хватает. И огонь из спины расползается по всему телу, выжигает.
– Марк, где лекарства? – снова ее настойчивый голос. Лекарства? Он тихо стонет. Идиот. Напряжение последних дней плохо на нем сказывается. А вся его аптечка осталась в поместье. А ему нужен укол. Похоже, Алиса понимает без слов.
– Дурак, – выдыхает, придвигаясь ближе. Марк ощущает ее частое дыхание совсем рядом. – Разве можно было так себя вести, а?
Ее пальчики ловко избавляют его от верхней одежды. Прохлада окутывает вспотевшее тело. И дышать становится легче. Но боль не отпускает, резвится мелкими судорогами и огнем в позвоночнике.
– Надо «Скорую» вызвать, – Алиса аккуратно обтирает его влажным полотенцем. Лоб, лицо. Касается маски. Хмурится. Марк наблюдает за ней из полуопущенных ресниц. А Алиса делает то, что Марк не ожидает, – снимает маску. Он и среагировать не успевает. Она глухо выдыхает, закусив губу. Но не отворачивается. Смотрит внимательно. И не позволяет Марку прикрыть свое уродство. Да и на что там смотреть? Скелет, обтянутый кожей, сморщенной, омертвевшей. Ни ресниц, ни бровей. Не на что там смотреть!
– Ну как? – хрипит, сглатывая боль. – Нравлюсь? Красавец, да? – заходится кашлем.
И Алиса сбегает. Марку становится тошно. И сил нет хотя бы перебраться на диван. Боль вгрызается в мышцы, срывает с губ вой. А перед глазами расползается мрак, но ему снова не дают туда рухнуть. Голос пташки что-то шепчет, плечо неприятно стягивает. Он смотрит помутневшим взглядом, как Алиса вводит ему лекарство.
– Сейчас… сейчас отпустит. Потерпи, миленький.
Шепчет она, как заклинание. И когда его действительно отпускает, Алиса берет его лицо в ладони и целует. Едва касаясь губами, словно боится причинить боль. Ее губы нежные, мягкие. От них не может быть больно. Но где-то там, внутри, что-то глухо отзывается на ее касания. То ли мука, то ли наслаждение. И отголоски боли прячутся под новым чувством, будто укрытые спасительным покрывалом. А пташка не останавливается. Покрывает поцелуями каждый шрам, лоскут кожи, натянутый на кости, каждый росчерк мышцы, неумело залатанный, каждый натянутый до предела нерв.
