Это были дети. Уродливые дети, быть может, но Не-Трисс подумала, что не ей их критиковать.
— Маленькие чудовища, — с любовью произнес Сорокопут, и эта знакомая фраза заиграла новыми оттенками смысла. — Но чего ожидать? Брось раненую птицу в коробку с котятами… и не увидишь ничего красивого. Они просто делают то, что делают.
— Ты видела? — прошептала Пен. — Они боятся, Трисс. Боятся нас.
«Это правда», — осознала Не-Трисс, наконец в полной мере понимая, какое нелегкое решение предстоит ей принять. Некоторые обитатели Подбрюшья пугали, но неужели она и правда хочет погубить их? Что, если Сорокопут прав и кто-то из них безвреден, или беспомощен, или глуп, или просто слишком мал, чтобы понимать, что творит?
«Я тоже чудовище. И они, вероятно, тоже не могут ничего с этим поделать».
Она наклонилась к Пен и прошептала ей на ухо:
— Пен… я не хочу принуждать их и не хочу, чтобы они умерли. А ты?
Повисло молчание.
— Нет, — проворчала в ответ Пен. — Они просто дурачки. И… мы всегда можем вернуться и принести не одного петуха. Я думаю, что самый страшный из них — он. — Девочка ткнула в хозяина мастерской. — И он мне не нравится.
Не-Трисс призналась себе, что ей Сорокопут нравится. Но ей нравился и мистер Грейс. Они оба излучали эту ауру доверительности и внушали одинаковое чувство, будто делятся с ней самыми страшными тайнами, оказывая высокую честь.
— Сорокопут, — медленно произнесла она, — может быть, мы пообещаем то, что вы хотите… Но Пен права. Нам нужны два обещания от вас. Одно — правдиво ответить на все наши вопросы. Второе — что вы никогда не будете действовать против нас обеих. Никоим образом. Никогда.
Сорокопут долго молчал и, судя по виду, крепко думал. Птичья резкость в его лице стала еще заметнее.
— Умные маленькие ведьмы, — наконец произнес он довольно грубо.
Не-Трисс предположила, что это означает да.
ГЛАВА 25
ПАКТ
— Так мы договорились? — спросил Сорокопут, и обе девочки согласно кивнули.
Он сделал глубокий вдох и начал произносить клятву. Это был неуловимый музыкальный язык, напоминавший то, как женщина-птица произносила подлинное имя Архитектора. Слова были Трисс незнакомы, но она почувствовала, что они направлены не на нее. Сорокопут пытался привлечь внимание кого-то еще, и чем дольше он говорил, тем сильнее было покалывающее ощущение, будто кто-то огромный обращает на них свой древний бесстрастный взгляд.
Оно ждало их обещаний. Оно их услышало. Что-то неопределенное в мире изменилось с неслышным щелчком, как будто в воображаемом замке повернулся ключ. Напряжение отступило, и Не-Трисс почувствовала себя легче, хотя ее затошнило. Пен засопела и крепче вцепилась в рукав Не-Трисс. Даже Сорокопут побледнел и поморщился, словно пытаясь скрыть дискомфорт.
— Так, — проговорил Сорокопут, обретя прежний цвет лица, улыбку и хладнокровие. — Давай спрашивай. — В его тоне все еще слышались недовольные нотки.
Не-Трисс сглотнула, перед тем как приступить. В ее голове было слишком много вопросов, и все они рвались наружу.
— Что я такое на самом деле? — спросила она. — И… и зачем меня сделали? Почему Архитектор забрал настоящую меня? Куда он ее увез? Что он делает?
— И где Себастиан? — добавила Пен. — И что все вы делаете под мостом отца? И почему все вверх тормашками?
— Тише, тише! — Сорокопут поднял руку, умеряя их пыл, потом переключился на убедительный шепот. — Лучше я начну сначала, иначе мы будем ходить по кругу. — Сорокопут окинул Не-Трисс взглядом с головы до пят, и ее снова поразило сочетание гордости и холодной оценки. — А пока мы будем говорить, я заштопаю прорехи в твоих боках, если позволишь, — добавил он. — Мне не нравятся эти зияющие дыры.
Не-Трисс вспомнила его обещание не причинять им вред и устало подтащила свой стул поближе к нему. Одновременно шевельнулись ближайшие куклы. Кое-кто отпрянул от нее. Другие протянули свои худые деревянные руки на шарнирах.
— Прекрати! — вскрикнула Пен, уставившись на Сорокопута. — Перестань заставлять их шевелиться!
— Это не я. — Глаза Сорокопута мерцали, как звезды сквозь туман, когда он вставлял нитку в иголку. — Это она. — Он кивнул на Не-Трисс, к ее тревоге и удивлению. — Но мы еще поговорим об этом. Я уже упоминал, что моему народу стало все труднее жить в местах, которые когда-то были для них родными…
— Почему? — Голос Пен пробил его слова, словно пуля оконное стекло.
В глазах Сорокопута что-то блеснуло, и Не-Трисс показалось, что он с трудом сдержался, чтобы не поморщиться. Когда он снова заговорил, чувствовалось, что он делает это с неохотой. Кончик иглы в его руках легко жалил ее, когда он начал чинить ей бока.
— Карты. — Он прочистил горло. — В основном из-за карт. Мы… привыкли жить в глуши, в диких лесах, суровых горах, необычных местах. Потому что они были неведомыми. Таинственными. Затерянными. Не нанесенными на карты. И… нам так надо. Мы не можем выжить там, где правит определенность, где все известно, картографировано, описано и разделено. Определенность — смерть для нас.
Сорокопут бросил на Пен взгляд, в котором читалась изрядная доля неодобрения, и Не-Трисс поняла, что это был один из тех вопросов, на которые он надеялся не отвечать.
— И иногда она губит нас быстро, — добавил он и вопросительно посмотрел на Не-Трисс. — Осмелюсь предположить, ты уже заметила, что кое-какой человеческий инструмент с нами не ладит?
Указательным и средним пальцами он сделал движение, имитирующее, как сходятся лезвия ножниц. Не-Трисс поморщилась, и Сорокопут кивнул. Она обратила внимание, что он обрезает нитки не ножницами, а крошечным зазубренным костяным ножом.
— Нож создавался для сотен задач, — продолжил он, вставляя новую нитку в иглу. — Колоть. Рубить. Свежевать. Вырезать. Но ножницы предназначены только для одной работы — разрезать пополам. Разделять насильно. Одно с одной стороны, другое с другой — и ничего посередине. Определенность. Мы — создания середины, и поэтому ножницы нас ненавидят. Они хотят пройти сквозь нас и придать нам смысл, но никакого смысла не появится без того, чтобы нас не убить. Особенно берегись старых ножниц или ножниц, сделанных на старинный манер.
— Да, — неохотно признала Не-Трисс. — Они и правда меня ненавидят… и мне кажется, чем дальше, тем сильнее.
— Чем больше ты ведешь себя как мы, тем больше становишься для них частью нашего народа.
Сорокопут сквозь дыру в боку вставлял на место вырванную из нее лозу, и она чувствовала, как та шевелится внутри, словно сухая змея.
— Как бы там ни было, — продолжил он, — мы столкнулись со сложностями, когда вы начали делать все более и более точные карты. В небе летают всевидящие самолеты, повсюду проникают железные дороги, и пешие туристы хотят иметь подробные карты, чтобы проникать в отдаленные места. Мы отступали и отступали, пока отступать стало некуда.
