Двадцать лет спустя этот путь вслед за папой Бодровым прошел его сын и наш брат.
Дефлоратор столиц и темнокожих милах.
Баламут.
«Мимино»
1978, «Мосфильм». Реж. Георгий Данелия. В ролях Вахтанг Кикабидзе (Мизандари), Фрунзик Мкртчян (Хачикян), Елена Проклова (Лариса Ивановна), Марина Дюжева (адвокат), Арчил Гомиашвили (потерпевший Папишвили). Прокат 24,4 млн человек.
Грузины в СССР были самой безмятежной нацией. Они единственные не мучились комплексами малого народа, русского ига и недостатка культурной автономии. Когда автономии начинало не хватать, грузин вез на рынок миллион алых роз, продавал их всем, кто влюблен, за мильон и быстро самоидентифицировался на какой-нибудь отзывчивой блондинке. Или шел в армию и устанавливал там свое иго. Или обыгрывал всех в футбол, а по женской линии — в шахматы. Грузин единственный в СССР не подсчитывал скрупулезно, сколько его соотечественников выбилось в большие люди — и так знал, что много; один товарищ Джугашвили насытил национальную гордость на десятилетия вперед. Радостное чувство национальной состоятельности породило уникальный праздничный грузинский кинематограф, который только и делал, что обшучивал грузин. Еврейским, эстонским, украинским кинематографистам вечно не хватало пороха создать на экране добродушный, ироничный и оттого возвышающий образ хохла, маланца или горячего эстонского парня — и только грузины в грузинском кино постоянно мухлевали, задирались, пели длинные и скачущие ишаком песни и яростно плясали лезгинку в галстуках и глаженых брюках. В 1978-м самый обрусевший грузин Георгий Данелия собрал все мифы, правды и предрассудки о маленькой, но драчливой, гребливой и удачливой нации, добавил к ним эстрадного певца и своего фирменного актера Бубу Кикабидзе (в титрах так и значилось — «Буба») и слепил семикратно вспыльчивого, страшно усатого и невозможно галантного сына Кавказа в кожаной куртке и огромной фуражке. Мимина, который кур грузил.
Мимино (по-грузински «сокол») был всем грузинам грузин. Носил кепку-аэродром, швырялся деньгами в оркестр и на суде молчал, как стена. Мерз, но щеголял по морозу в штиблетах. Был не чужд кровной мести («Такую неприязнь личную к потерпевшему испытываю — кушать не могу»), мотовства («Какой нормальный человек в Москву без денег едет?! В ресторан пошли, туда-сюда закусили — и кончились») и гусарства («Ларису Ивановну хачу!»). Ценил знакомства (в Большой театр и гостиницу через Басова), родину (цепь на вертолете) и дружбу (зеленого надувного крокодила хачикянову Альбертику). И всюду его окружали курносые русопятые прелестницы — Проклова, Дюжева и Марина Поляк в роли стюардессы Катюши.
Нехороший грузин — потерпевший Папишвили — работал на овощебазе.
Успех был невероятным. Грузин из анекдотов слился с грузином из тигровой шкуры и покорил «старшую» нацию. Грузия для России была тем же, чем Сицилия для Америки — родиной мужества, шахер-махера и разбоя: в путешествия к дальним берегам Яузы и Гудзона всегда пускались самые отчаянные, алчные, предприимчивые и криминальные элементы, безбожно компрометируя коренную нацию, будь то макаронники или мандаринники. Данелия доказал, что расхожая рифма «грузин — магазин» поверхностна и не отражает всего затейливого рельефа сакартвельской души. Кикабидзе спел романс на тему фильма «Па-аэродрому» и превратился в четвертого секс-символа позднего социализма после Тихонова, Боярского и Михалкова (классификация Л. Парфенова), а два года спустя — в народного артиста Грузинской ССР. Фильму дали Госпремию и выставили на все этнографические фестивали сразу. «Чита-маргарита» под бубен стала шлягером-78, а Георгий Данелия — главным воплощением грузинского характера. В арбатских частушках-87 пели: «ГогияТогия, ЧантурияТогия, гамарджоба, генацвале, режиссер Данелия».
Полгода спустя, в апреле-78, окрыленная Грузия снова подтвердила свою исключительность. На попытки ущемить права грузинского языка в республиканской конституции Тбилиси ответил такими мощными демонстрациями, что пленум ЦК спешно принял поправки и восстановил равноправие с русским. «Вах!» — сказали грузины, разошлись по домам и немедленно принялись трунить над грузинами. Шашлычными бестиями, мандариновыми князьями, сыновьями осла и все же такими расчудесными ребятами. Бичо и батоно.
Кошкин дом
78-й. Штопор декаданса, повсеместно-томливое ощущение дискомфорта, неуюта, сизой и страшной предвечерней мглы. Отчетливая и наглая фига в кармане, которой втихомолку аплодируют, но не отваживаются расшифровать комментаторы из киножурналов. Бодряческие предсмертные заклинания, что жизнь удалась, удалась, удалась! — «Однажды двадцать лет спустя» и «Москва слезам не верит». Парад фикций: бездетная актриса в роли вымышленной матери-героини и вожделеемый миллионами брошенок слесарь Гоша — размашистый хам в исполнении потомственного старопитерского интеллигента, за тридцать лет в кино намастырившегося играть рабочих пареньков с мартеновским крюком и закваской. Всплеск жанра — почему-то сплошь фантомного, игрушечного, кабаретного: то Делон в обнимку с Белохвостиковой, то сорок разбойников в пещере с цветомузыкой, то чекисты балуются в «Великолепную семерку», то флотский спецназ штурмует американскую боеголовку, а то Ротару поет всей стране назубок известные песняки «Машины времени». Дичь. Морок. Блок. Луна-луна. Полужуравль и полукот. Недотыкомка. Игривая, замороженная, машкерадная, вкрадчивая катастрофа. Упования чеховских неу-дачников. Михалково-балаяновское мирискусничество. Бессилие и дьявольский карнавал.
Канун больших событий.
«Несколько дней из жизни И. И. Обломова»
1979, «Мосфильм». Реж. Никита Михалков. В ролях Олег Павлович Табаков (Обломов), Юрий Георгиевич Богатырев (Штольц), Елена Яковлевна Соловей (Ольга), Андрей Алексеевич Попов (Захар), Евгений Юрьевич Стеблов (Обломов-старший). Прокат 3,7 млн человек.
«Несколько дней» представляются самым личным фильмом Михалкова. Он совсем никак не вписывается в триумфаторский контекст: народ картину не полюбил — как и прочие фильмы Михалкова, кроме «Своего среди чужих»; чистая публика тоже осталась равнодушной — в отличие от реакции на предыдущий михалковский манифест взволнованного дачного чаепития «Неоконченная пьеса для механического пианино». Идентифицировать себя с лежебокой Ильей Ильичом служилый попусту люд все же не мог, со Штольцем тем паче. Общество удовлетворилось объяснениями режиссера об опасности бездушной, в сеточке на шевелюру, штольцевщины и пару раз съязвило за спиной насчет фамильной фальши: мол, не к лицу закоренелым штольцам про душку Обломова кино снимать.
Меж тем именно про себя-Штольца кино он и снял, про спортивного, делового, работящего, мурлыкающего на ходу что-то тирлимбомбомское гедониста, лишь иногда, на пленэре с видом на речку-ленивку светло тоскующего, что не был никогда этим затисканным роднёю пузанчиком, не слушал мурашей, изгнав из головы векселя, закладные, визиты и анекдоты, не был скорее всего любим по-бабьи — не за стан и доблести, а беспричинно, мимолетно и до слез. Не умел испугаться плывущего в руки теплого и трепыхающегося счастья, а после в одиночку светло и пылко сожалеть о нем, придумывая неслучившееся и невозможное. Боялся пуще сглаза быть слабым, невеселым, обиженным, кротким, отдаться на волю слез и чувств, плыть по течению, расслабив члены, — куда кривая вывезет.
