Это была центральная часть трилогии о негромком человеческом достоинстве посреди осыпающихся курортных бельведеров — после «Подранков», но до «И жизнь, и слезы, и любовь». Серые, облупленные колоннады государственных богоугодных заведений: приюта, санатория и дома престарелых — стали для него постоянной декорацией, величественной руиной государственной заботы о человеке, деликатно отсылающей в досоветскую античность. Беззащитные и очень малосчастливые дети и старики обрамляли центральную и самую гнетущую часть композиции — беззащитных, ограниченных и очень малосчастливых взрослых на фоне серых волн осенней Ялты. Какие-то убогие, брошенные, чудовищно говорливые, рисованно томные, чрезмерно хохочущие, изо всех сил скрывающие свою неприкаянность, грошевой уют, скуку, маету. Полусветски зовущие друг друга по имени-отчеству на полдник и мальчишники-девишники — повар посольства, бригадир полеводов, женщина-математик, чья-то просто Жена, усталый хирург в исполнении самых кухонно-народных артистов Союза — Буркова, Солоницына, Виноградовой и Федосеевой-Шукшиной. И среди всех один счастливый массовик Лисюткин, дивный тип взволнованного санаторного идиота с аккордеоном — Ролан Быков, одна из лучших второплановых ролей в советском кино. Филармонические цыгане, полуденный кефир, лихорадочное вечернее прихорашивание и бесконечные тары-бары о спондилезе, похудании, Риме, салатиках, темпераменте, датчанах, важности полноценного отдыхания, шамбрированном винце и о том, что все болезни от нервов. И посреди этих пикейных кофточек и молодящихся мизантропов с расческой для лысины, среди «Эй, ромалэ!» для нашего дорогого гостя и дегустации массандровских вин «Солнце в бокале» медленно и осторожно переходят с «вы» на «ты» разочарованный доктор Алексей Сергеевич и дама с собачкой Надежда Андреевна, Жанна Болотова и Регимантас Адомайтис. Люди, которым легче вместе молчать, чем вместе болтать, не поддавшиеся соблазну сообща позлословить над окружающими, потому что все окружающие ровно тем и заняты от утренней пшенки до вечерних карт. Люди, у которых скорее всего ничего не будет потом, стесняющиеся этой ауры курортного романчика, но иногда решающиеся друг перед другом на чеховские монологи об уходящей в песок жизни и оскомине сбывшихся мечт. В туманное-седое утро отъезда расчувствованный Лисюткин в одиночестве играет на банкетном рояле. Сквозь сон, сквозь утренний туман просвечивают причальные фонари. Ремарка: «Море шумит».
Когда закончился последний парад, Губенко не изменил себе. Он вошел в коммунистическую оппозицию — величественную руину государственной заботы о человеке, очень несчастную, очень ограниченную, с аккордеоном и карманной расческой для лысины, озабоченную своей борьбой как последней цацкой напрасной жизни, жалкую, старую, говорливую и мизантропичную. Он всегда останется из них самым приличным человеком — последний книжный коммунист, снявший помимо триптиха сиротства два малоудачных фильма, как люди спасают людей — «Запретную зону» и «Если хочешь быть счастливым». Неприкаянный доктор, видящий вокруг изъяны да плеши и имеющий силы жалеть убогих, потому что ему одному досталось большое человеческое счастье — дама с собачкой.
«Тегеран-43»
1981, «Мосфильм», Mediterranee Cinema (Франция), Pro Dis Film (Швейцария). Реж. Александр Алов, Владимир Наумов. В ролях Игорь Костолевский (Бородин), Наталия Белохвостикова (Мари Луни, Натали Луни), Армен Джигарханян (Макс Ришар), Альберт Филозов (Шернер), Ален Делон (инспектор Фош). Прокат 47,5 млн человек.
В ало-наумовском кино Наталия Белохвостикова вечно была точеной северной кралей — немкой, фламандкой, француженкой, — сраженной чувством к русскому офицеру (только в «Тиле» она любила самого Тиля, что и немудрено). Странно, что на ее долю не выпало ни одной польки — не сходящее с лица этой актрисы выражение чванливой кротости, жалобной властности и ангельского высокомерия как нельзя более соответствует шляхетскому темпераменту. Впрочем, поляки от века лепили свой стиль с французов — а как раз виктимную галльскую бэби в вуальке и с пасторальным именем Мари Луни она и играла в «Тегеране-43».
Антология «Афиши» остроумно звала «Тегеран» песнью Берлинской стены, разъединившей любящие сердца из враждебных лагерей; формально так — но игравший Маришкин предмет Игорь Костолевский в русском репертуаре и сам был на диво балованной штучкой вроде Хью Гранта. В ладно сидящих тройках или парусиновых штиблетах он не знал равных в ролях теннисистов-жуиров-наследников-мотов из переводных детективных пьес. По степени небрежного лоска они с Белохвостиковой были одного елисейского поля ягоды. В довершение ко всему в целях романтизации закордонной разведки его герою — нелегалу Бородину — присвоили мягкую богартовскую «борсалину» с муаровым бантиком; с «парабеллумом» на улицах Тегерана он был ну чисто Рик Блейн в притонах Касабланки.
Фильм стал самой коммерчески выгодной копродукцией советских времен. Наивные школьники 80-х гадали: как удалось зазвать в проект Делона с Азнавуром? (Что Курд Юргенс и Клод Жад тоже не последние лица в Европе, приходилось верить на слово: ни как Бог создал женщину, ни трюффовскую Дуанель-серию в России еще не видели.) Учитывая отрицание советским кино системы звездных гонораров, вопрос следовало ставить иначе: какими видами на европейский прокат смогли соблазнить возможных партнеров, готовых оплатить Делона? На такие вопросы великий комбинатор советовал лохам газеты читать: исламская революция в нефтедобывающем Иране-79 была первополосной новостью. Россию она обошла стороной: нефти у самих было залейся, а манера наших СМИ любой туземный переворот выдавать за триумф народовластия давно стояла поперек горла. Мир меж тем помешался на Иране: у всех на памяти был шестилетней давности энергетический кризис из-за бойкота странами ОПЕК белых демократий, поддержавших Израиль в войне Йом-Кипур. В Белом доме правил автор концепции «зон жизненно важных интересов США». На исходе холодной войны меж белыми и красными отыскался третий путь — зеленый, который не вдохновил никого, поскольку съехавшие на всю голову фундаменталисты в обмен на беглого шаха взяли в плен все посольство США. Америке шах был как собаке «здрасьте», но раньше ей так не хамили, а рычагов давления на нефтяную Джамахирию не нашлось.
Тут-то месяцем из тумана и всплыл сценарий «Тегеран-43» пера ушлого реаниматора ленинианы Михаила Шатрова, хорошо знавшего, в какой воде жирная рыба водится. Консультантом в титрах значился некто товарищ Чебриков, на ту пору зампред, а в будущем полноправный шеф Лубянки. Уж там-то понимали, каким магнитом для белого мира будет слово Тегеран в афише.
Фильм нес на себе все отпечатки мифа о шпионском Зазеркалье. Резиденты сверяли часы по готическим соборам. Слежку на улице вели шарманщик и дервиш с обезьянкой. Сбросив «хвост», сменив конспиративные авто на конспиративный трамвай, фашистские суперагенты трижды расцеловывались при встрече. Низовой киллер-универсал имел на руках личный письменный приказ Гитлера на устранение Большой тройки, которым и вздумывал приторговать 30 лет спустя. Законсервированное с войны фашистское мокрых дел подполье гневалось (полная ахинея: Скорцени в 70-х бахвалился своими подвигами перед кем попало вплоть до Юлиана Семенова!). Террористы захватывали пассажирский лайнер с допотопными «шмайссерами». На рейсе Берн — Тегеран русский разведчик клеил француженку предложением кофе из термоса. В кабаке исламской страны середины века давала танец живота зулейка в шальварах (вообще, уверенность совграждан, что в любой харчевне Запада и Востока пляшут на сцене полуголые девки, с головой выдавала мечты о настоящей свободе). Фразы: «В вашей стране слишком много демократии», «Его боялись все, даже Гиммлер» (…даже Флинт!) и «Вот уже 10 лет, как моя жена избавилась от моей последней секретарши» — могли быть придуманы только в России.
