Он дал Ване сигарету, чиркнул спичкой и поднес огонек. Ваня смотрел, как бежит огонек, и не закуривал. Огонек обжег пальцы, и Иван Егорович отшвырнул спичку. Он вынул из коробка новую спичку, чиркнул, и Ваня прикурил. Иван Егорович поднес огонек к своей сигарете.
Он развернулся и пошел. Ваня помедлил и отправился следом.
Они обогнули дом и прошли двором, обходя веревки с бельем. Оказались на улице, довольно долгой, с одноэтажными домишками, в которых горел свет и работали радиоприемники. По дороге слева от них проскакивала иногда машина.
Улица привела их в самый центр города, где еще работали магазины, а в магазинах толпился народ, видный сквозь витрины.
Они прошли мимо остановки у рынка, на которой небольшая толпа мерзла и терпеливо ждала автобус. Рынок был закрыт, но они пробрались внутрь, отодвинув доску в заборе.
Пустой рынок освещали фонари. Мелкий летучий снег сверкал в воздухе, на прилавках и на земле. Мяукнула кошка. На воротах крытого павильона висел амбарный замок.
Они пересекли рынок и выбрались из него так же, отодвинув доску в заборе, и очутились у крутого спуска к реке. Спуск этот был заасфальтирован. Обычно машины катились по нему, чтобы переправиться через реку, зимой по льду, а летом по понтонному мосту.
Они повернули и полезли в гору, пока не оказались у подножия церкви с сорванными крестами. Из пустых зарешеченных церковных окон несло землей, подвалом, нечистотами. Даже не взглянув на церковь, Иван Егорович подошел к краю обрыва, на котором она стояла, и обернулся к Ване. Обернулся только на секунду, только взглянул и стал спускаться с обрыва, цепляясь за сухую траву и кусты, торчавшие из снега.
Ваня замер на краю. Внизу, далеко внизу, лежала подо льдом река. Из облака выплыла луна и осветила ее и черную высокую фигуру, спускавшуюся по крутизне.
Ваня пополз вниз по обрыву, хватаясь за кусты и траву. Он боялся, что покатится вниз и свернет себе шею. Обошлось.
В сухих зарослях у самой реки Ваня поднялся и увидел, что Иван Егорович стоит уже на льду и пристально на него смотрит.
Ломая сухостой, Ваня подошел к Ивану Егоровичу.
— Зачем вы меня искали?
— Маша по вам плакала.
— Зачем сюда привели?
— Помните, я вас просил дождаться, место одно хотел показать?
— Помню.
Иван Егорович кивнул, развернулся и пошел по льду.
— О, черт, — сказал ему в спину Ваня.
Огромная река стояла под ними во льду, и чем дальше они отходили от берега, тем сильнее Ваня чувствовал всю ледяную, черную глубину воды под собой. Ветер дул в лицо и закладывал уши, и Ваня наклонял против ветра голову.
Вдруг Ваня остановился. Он услышал какой-то странный треск под ногами и с ужасом посмотрел под ноги. Ему показалось, что лед качнулся.
Ваня поднял голову и увидел, что Иван Егорович на него смотрит, холодно и насмешливо.
Иван Егорович усмехнулся и двинулся дальше. Ваня пошел пятнами и тоже двинулся дальше. Вдруг он явственно услышал треск льда, и тут замер Иван Егорович, потому что лед затрещал прямо под ним. Увидел насмешливые Ванины глаза и — пошел.
И так они шли до середины реки по слабому льду, трещины расходились под ногами, и они их видели при свете луны. Шли, поглядывая друг на друга, храбрясь друг перед другом, скрывая свой смертельный страх. Что-то вроде дуэли у них выходило. Наконец, в середине реки, Иван Егорович остановился, повернулся к Ване и сказал:
— Пришли. Здесь это место.
— Да? — сказал Ваня. — И что в нем такого особенного, кроме того, что мы над самой глубиной стоим?
— На берег посмотрите, пожалуйста. На тот, с которого мы сошли.
Ваня посмотрел.
Место было действительно замечательным, в том смысле, что с него открывался замечательный вид.
При лунном свете обрывистый заснеженный берег сливался с небом в бегущих облаках, и казалось, что церковь парит в небе без опоры, сама по себе.
Вдруг лед под Иваном Егоровичем затрещал, и Ваня испуганно взглянул на него. Он видел, как лед прогибается под Иваном Егоровичем, но сам Иван Егорович стоял неподвижно, холодно глядя на Ваню.
— Осторожно, — еле слышно произнес Ваня.
Он шагнул было к Ивану Егоровичу, но от его движения трещина вдруг стала расширяться.
— Прыгайте! — крикнул Ваня.
Но Иван Егорович не прыгнул. Лед под ним совсем разошелся, и он провалился в черную щель, неподвижный как изваяние. Ни вскрика, ни всплеска. Быстрое течение реки мгновенно затянуло человека под лед.
Маша мгновенно открыла дверь на звонок. Была она в черном платочке, осунувшаяся, постаревшая, сгорбившаяся.
— Здравствуйте, — сказал тихо Ваня.
— Здравствуйте, — сказала Маша. — Проходите, пожалуйста, в комнату, только не разувайтесь… Сюда, за стол. Я сейчас свет зажгу.
Ваня сел в пальто за круглый стол, над которым зажглась хрустальная люстра. Смотрели со стен люди. На столе лежала завязанная на тесемки большая папка.
— Посмотрите, пожалуйста, — сказала Маша. — Откройте и посмотрите.
Ваня развязал тесемки и открыл папку. В папке были листы с рисунками. В основном гуашь. Ваня просмотрел внимательно лист за листом, сложил их в папку, закрыл, завязал тесемки.
Поднял голову, посмотрел на Машу. Покачал головой.
— Он и сам знал, что не художник, — сказала Маша грустно.
— Почему, — сказал Ваня, — он был художник в своем роде. И он это знал.
Больше им говорить было не о чем, и Ваня попрощался.
Картины, которые писал Иван Егорович, были действительно чудовищны. Но на этот раз самое сильное впечатление на Ваню произвело не качество исполнения, а сюжет одной из них. На этой картине маленький мальчик летел на воздушном шаре над первомайской демонстрацией. Художник не смог передать чувство полета, но Ваня его помнил.
Свойство времени
«Глаз», — подумал Митя. И наклонился, чтобы разглядеть.
Часы. Круглый циферблат под стеклом.
Митя встал под свет фонаря. Только что начало смеркаться, мир терял краски. Митя слышал, как скользит по коже электрический свет. Часы были старые, со стершимся ремешком. Механические. Говорящие «тик» и «так». Митя опустил часы в карман. Вдали, за домами, гудел проспект.
Митя шел узкой аллеей и думал о шуме: «Обволакивает».
Из-за угла, из тополиной тени, появился человек. Он смотрел растерянно на приближающегося Митю.
— Простите.
Митя остановился.
— Я прошу прощения. Извините, что задерживаю. Вы часы не находили?
Мите было шестнадцать. Нечасто взрослые обращались к нему на «вы».
