Сегодня мамма попросила ее поискать в папином кабинете в мастерской одну бумагу. Больница затребовала документ, которого она никак не может найти: «О боже, как все это сложно», – сетует мамма. Отказаться Джулия не смогла, хотя у нее нет никакого желания переступать порог этой комнаты. Она не входила туда с самой аварии. Ей не хочется, чтобы кто-то прикасался к вещам отца. Пусть он, когда выйдет из комы, найдет свой кабинет в том же виде, в каком оставил его. Так ему будет понятно, что все его ждали.
Она толкает дверь переоборудованной в кабинет кинопроекционной. Медлит какое-то время, прежде чем войти. На стене в рамке – фотография Пьетро, рядом – его отец и дед: три поколения Ланфреди руководили мастерской. Чуть дальше приколоты кнопками к стене другие снимки: Франческа в младенческом возрасте, Джулия на «веспе», Адела в день первого причастия, мама в свадебном платье с чуть застывшей улыбкой на лице. А еще Папа Римский, не Франциск, а Иоанн-Павел II, которого он почитал больше других.
Комната осталась такой, какой отец оставил ее утром, перед аварией. Джулия обводит взглядом его кресло, картотеку, глиняную пепельницу, в которую он бросает окурки: она сама вылепила ее в детстве ему в подарок. Теперь его мир кажется опустевшим, но в то же время на удивление обитаемым. Ежедневник на столе раскрыт на страшной дате – 14 июля. Джулия не в силах перевернуть эту страницу. Словно отец вдруг весь, целиком, вместился в эту записную книжку фирмы «Молескин» с обложкой черной кожи, словно частичка его самого скрывается между этими строчками, в этих чернильных буквах, даже в этом пятнышке, застывшем внизу страницы. Джулии кажется, что он здесь – в каждой молекуле воздуха, в каждом атоме обстановки.
Какой-то миг она боролась с искушением повернуться, закрыть за собой дверь и уйти. Но не сдвинулась с места. Она обещала маме принести эту бумагу. Медленно открыла первый ящик, потом второй. Третий, самый нижний, оказался закрыт на ключ. Джулию это удивило. Ее охватило какое-то предчувствие. У папы нет секретов, Ланфреди вообще нечего скрывать. Тогда почему закрыт этот ящик?
В голове у нее вихрем кружатся вопросы. Воображение пускается вскачь, как безумная лошадь, почуявшая свободу. А что, если у отца есть любовница? Какая-то тайная жизнь? А может, это «Спрут», мафия дотянулась до него своими щупальцами? Хотя Ланфреди в такие игры не играют. Тогда почему Джулию одолевают сомнения – словно тяжелое предчувствие, словно черная туча, затянувшая горизонт?
После недолгих поисков она наконец находит ключ в ящичке для сигар – мамином подарке. Джулию бьет озноб: имеет ли она право на это? Еще есть время передумать.
Дрожащей рукой поворачивает она ключ. Ящик открывается, внутри лежит стопка бумаг. Джулия берет ее, и земля уходит у нее из-под ног.
Сара
Монреаль, Канада
Сначала все шло по плану.
Сара взяла две недели отпуска – на операцию. Врач настаивал на трех: неделя на госпитализацию и две на отдых дома, которые Сара сократила до одной. Больше она взять не может, иначе это вызовет подозрения у сотрудников. Вот уже два года как она не отдыхала, да и у детей в это время нет каникул. Кто додумается взять три недели отпуска посреди ноября, в то самое время, когда слушания дел сыплются как из рога изобилия? Ни на работе, ни дома она ничего не сказала. Детям объяснила, что ей предстоит «оперативное вмешательство», «ничего страшного», добавила она, чтобы не волновать их. И постаралась устроить так, чтобы близнецы провели эту неделю у своего отца, а Ханна – у своего. Та сначала воспротивилась, но потом все же подчинилась воле матери. Сара заранее предупредила их, что навещать ее в больнице им будет нельзя, объяснив это тем, что детей туда вообще не пускают. Невелика ложь, сказала она себе, почувствовав укол совести. Она хочет оградить их: зачем им ходить в это место, в этот едко пахнущий белый ад (ей самой в больнице больше всего становится не по себе именно от этих запахов – смеси антисептиков с хлоркой, от которой у нее возникают спазмы в желудке). Она не хочет, чтобы дети видели ее такой – беззащитной, слабой.
Особенно Ханна, она такая чувствительная. Трепетная, будто лист на ветру. Сара давно заметила в дочери это свойство – умение сопереживать. Любая боль, любое страдание этого мира отзывается в ней ответным чувством, становится ее болью, ее страданием. Это как будто такой дар, некое шестое чувство. Когда она была маленькой, то, увидев, как кто-то поранился или кого-то ругают, сразу начинала плакать. Она плакала над телерепортажами, над мультфильмами. Сара иногда беспокоится: что с ней будет, как она будет жить с такой обостренной чувствительностью, которая стоит ей и самых больших радостей, и самых сильных страданий? Ей так хотелось бы сказать дочери: защищайся, закаляйся, мир жесток, жизнь – тяжелая штука, не позволяй себя растрогать, ранить, будь, как все, эгоисткой, бесчувственной, непробиваемой.
Будь, как я.
И все же она понимает, что у дочки трепетная душа, и с этим надо как-то считаться. Поэтому нет, ничего она ей не скажет. В свои двенадцать лет Ханна слишком хорошо поймет, что скрывается за словом «рак». Главное – она догадается, что битва еще не выиграна. Сара не хочет взваливать на ее плечики этот груз, этот страх, который неотделим от болезни.
Конечно, ей не удастся скрывать все вечно. Однажды дети начнут задавать вопросы. И тогда придется что-то им говорить, объяснять. Но чем позже, тем лучше, думает Сара. Это как разбежка перед прыжком – пусть так. И вообще, это ее дело, она так решила.
Отцу и брату она тоже ничего говорить не будет. Двадцать лет назад от этой же болезни умерла мать. Не хочет она, чтобы они заново проходили эту «полосу препятствий», эти эмоциональные взлеты и падения: надежда – отчаяние, улучшение – ухудшение, слишком хорошо она знает, что означают эти слова. Она будет сражаться в одиночку. И молча. Сил у нее хватит.
В офисе никто ничего не заметил. Только Инес отметила, что у нее усталый вид: «Вы побледнели», – сказала она, когда Сара вышла на работу после двухнедельного отсутствия. К счастью, на улице зима, тела прячутся под рубашками, свитерами, пальто. Саре надо только избегать вещей с открытой шеей да краситься больше, чем раньше, и дело в шляпе. Она придумала гениальную систему кодирования записей в своем ежедневнике: для походов в больницу – одно сокращение (ПВБ), для обследований, сдачи анализов и рентгена, которые она назначает всегда между полуднем и двумя часами, – другое (Обед Р), и так далее. В конце концов коллеги решат, что она завела себе любовника. Если честно, эта мысль ей даже нравится. Иногда она и сама ловит себя на том, что воображает, как в обед встречается с мужчиной… Одиноким мужчиной в приморском городке. Это было бы так мило. Но на этом ее фантазии и останавливаются, потому что мысли неуклонно приводят ее обратно в больницу, к процедурам, обследованиям.
Среди младших сотрудников обсуждение идет полным ходом: «Она опять сегодня куда-то уходила… вчера ее не было полдня… да, и еще она отключает телефон…» Неужели у Сары Коэн есть какая-то своя жизнь вне работы? И с кем это она встречается то в полдень, то утром, то после обеда? Кто-то из коллег? Из партнеров? Инес склоняется к мысли о женатом мужчине, кто-то другой предполагает, что это может быть женщина. Иначе зачем столько предосторожностей? Похоже, что ее план работает.
