Настя была самой строгой и неприступной из медсестер. Некоторые сестрички не против были вскружить головы военным, а иные закручивали бурные романы. Но Настя была Снежной королевой – такой же холодной и такой же красивой. А у Ивана при виде нее на душе становилось радостно, зато язык немел. И он, бронебойщик, офицер, поднимавший в атаку потрепанную роту громовым голосом и шедший на пули, ощущал, что не в состоянии внятно связывать слова. И еще большим дураком ощущал себя, когда изыскивал любой способ заговорить с ней. Интересно, понимает ли она его состояние?
Однажды во время процедур он остался с ней наедине. Неожиданно она спросила:
– А Чеслава Вильковская не ваша сестра, товарищ старший лейтенант?
– Моя. – У Ивана тревожно екнуло сердце. – Что случилось?
– Ничего. Я ведь тоже сюда после ранения попала. До этого в медсанбате, на Ленинградском фронте. С Чеславой служили вместе, подружились. Она говорила, что у нее брат есть. Очень строгий и неприступный. Как скала. Это о вас?
– Скалы часто рушатся в море, – неожиданно витиевато высказался Иван.
Она засмеялась. И ледяная стена между ними рухнула.
С того дня оба стали изыскивать любой повод остаться наедине. И говорили, шутили, беззаботно смеялись. Радовались жизни. На Ивана стали коситься соседи по палате, а то и подначивать – он огрызался, порой резко. Но понимал, что утаить ничего не может. И поделать с собой тоже ничего не в состоянии. Его тянуло к Насте как магнитом. И ее тоже.
Случилось все в процедурной комнате. Волна страсти накрыла их десятибалльным штормом. Они старались не шуметь, но все равно что-то звякнуло, скрипнуло. Казалось, весь мир сейчас сбежится смотреть и обличать. Но Ивану не было стыдно. Он провалился в какое-то другое пространство, как и она, и выхода из него уже не было.
– Утром, – прошептал он, переводя дыхание.
– Что утром? – спросила она.
– Подам рапорт командованию о женитьбе. У вас это как решается?
– Не время, милый мой. Не время. У нас пока одно дело – война. И ты… Может, образумишься, – произнесла она с печалью.
– Ты о чем?! – возмутился он. – Я образумлюсь? Никогда. А ты?
– А я твоя. Навсегда…
Иван чувствовал, что стальной доспех, который всегда прикрывал его душу, начинает идти трещинами. Любовь – есть такое буржуазное словечко, которого он никогда не понимал. И что же, она пришла? Да кто ж разберет. Он знал только, что без Насти ему плохо. Да, теперь эти чувства – его уязвимость и слабость, но ведь и сила тоже. Можно жить в этом мире ради чего-то – Родины, идеи, и это делает тебя сильным. Но когда ты живешь еще и ради кого-то, то становишься куда сильнее, а порой вообще необоримым.
Жизнь в госпитале была налажена. Местные помогали чем могли. Даже приносили сэкономленную с огромным трудом еду, от чего больные всегда отказывались – знали, что в тылу голод. Тепло на душе становилось от детских выступлений, аккуратно сделанных детскими руками подарков – вышивок, рисунков. Приезжали в госпиталь профессиональные концертные бригады. Была своя самодеятельность. И свой гармонист, отлично исполнявший «Темную ночь», «По танку врезало болванкой» – репертуар его был совершенно бесконечный. Однажды он выдал незнакомую Ивану песню, которая пробрала до дрожи:
Эх, пехота, ты пехота,
Соль земли – окопчик в рост,
Не гадаешь, за кого там
Поминальный выпьют тост.
Эх, пехота, ты пехота,
Обогретая костром,
Чтоб не сдаться в плен легко так,
Оставляй один патрон…
Эх, пехота, ты пехота,
Не ропща, свой крест неси.
Велика твоя забота –
Оберег святой Руси!..
Приходили и уходили новые пациенты. Иван видел искалеченных людей. Летчиков, танкистов. Обожженных, без рук и ног. Некоторых накрыло в первом бою. Другие с сорок первого года сражались без перерыва, как и он сам.
Сдружился он со многими. Но самые близкие отношения сложились с тем самым немного циничным и язвительным майором-летчиком. Была в том врожденная колкая мудрость.
Утром 5 июля медицинская комиссия под предводительством пожилого, усталого главврача с добрыми, все понимающими глазами выдала заключение:
– Годен к дальнейшему прохождению службы без ограничений.
Настала пора прощаться. В закутке, оставшись наедине, Иван обнимал Настю, не в силах разжать руки. Потом отстранился и сквозь силу произнес:
– Я буду тебя ждать. Ну а ты… Ты – как получится. Неволить не буду…
– Ну дурак ты, дурак, Ванюша. – Она прижалась к нему. – Я буду тебе верна до смерти. До моей, конечно.
– На войне всякое бывает… Если что… Не надо. Не губи себя…
Она упрямо встряхнула головой:
– Я буду ждать тебя всегда…
Получив обмундирование и документы, он отправился прощаться с товарищами. Сосед-летчик присвистнул, увидев на гимнастерке старлея ордена Ленина, Красной Звезды и Красного Знамени, а также медали «За отвагу».
– К авиации наградные отделы щедрее, – сказал он. – Нас орденами балуют. А чтобы в пехоте столько заработать, сильно надо повоевать.
Иван смутился. Все-таки тщеславие – непреодолимое чувство, особенно когда идет в ногу с молодостью. Ведь хотел показать – вот он какой я, завидуйте. И перед кем красуется – перед фронтовиками, многие из которых сделали поболее, чем он. Распушился, как павлин. Стыдно! Он пообещал себе больше не бахвалиться. Ни к чему это.
– Да. – Он немного покраснел. – Наградное дело – оно такое. Мало что-то сделать, надо еще и начальству вовремя на глаза попасться.
– Значит, умеешь попасться, – хмыкнул летчик. – А вообще награды дают за победы. Хоть чудеса героизма прояви, но нет победы, нет и героя. Но ты молодец. – Летчик пожал ему руку и крепко обнял.
Ивану показалось, что в глазах летчика блеснули слезы. Ему тоже было грустно. Но его ждала война. Он принадлежал ей до самой последней клеточки своего тела и разума.
В тот же вечер на шумном, наполненном самым разношерстным людом вокзале старший лейтенант Вильковский сидел на скамейке, просматривая выданные ему железнодорожным комендантом вместе с литерой газеты. В «Красной звезде» на первой полосе увидел фотографию своего товарища по госпиталю майора-летчика, снятого рядом со своим штурмовиком Ил-2. На груди бравого летуна сияла звезда Героя. Из статьи следовало, что это один из лучших асов, гроза немецких танков. А Ивану вспомнился тот бой под Сталинградом. Может, в кабине одного из Илов, спасших тогда погибающую роту, был и майор. И на душе потеплело.
Иван получил направление не в родную часть, а в штаб войск НКВД в Москве.
Саму столицу он раньше толком не видел, не считая далекой окраины из деревянных бараков, где в сорок первом пару дней стоял его полк. Теперь же город поразил его масштабами. Даже измученный войной, он был величественен и прекрасен.
