В 1943 г. оберайнзацфюрер СС В. Рейхард
[641] в статье «Цели и содержание большевистской военной агитации»
[642] писал: «Большевистские руководители были в достаточной мере реальными политиками, чтобы понять, что пропагандированием предлагаемого социалистического или коммунистического рая на земле можно, пожалуй, поднять производительность, но что для того, чтобы держать в руках народные массы в случае войны, нужны… другие лозунги». Автор статьи считал, что в этом лидеры СССР «взяли пример с Германии». Он отмечал, что «Сталин… вдохновляет… всю эту отвратительную национальную шумиху». Немецкий военнопленный, ефрейтор вермахта Э. Брист, говорил на допросе 22 ноября 1943 г.: «Момент, общеизвестный в Германии — определенная перемена, происшедшая в России, а именно — переход от интернационализма к национализму. Русский человек ведь не только коммунист — он, прежде всего, русский. Сталин продолжил то, на чем остановился Петр Великий. Говорят, что Сталин ведет чисто русскую политику… [В]место интернационализма наступил сильный русский национализм»
[643]. В изданном в те же дни (26 ноября 1943 г.) документе абвера («Меморандум Райнхардта») говорилось, что «с помощью направленной пропаганды „Отечественной войны“ Сталину удалось [добиться] невиданного за прошедшие 20 лет единства активных сил советской империи… Сейчас не один Сталин с маленькой кликой борется за осуществление бывшей всегда чуждой народу идеи мировой революции. Сейчас весь русский народ борется за сохранение своего свободного Отечества»
[644]. Брошюра «Политическая задача немецкого солдата в России в разрезе тотальной войны» гласила: «Большевики с очевидным успехом апеллировали к национальному чувству русского народа»
[645]. Германская служба пропаганды «Винета» в апреле 1944 г. отмечала, что «советская агитация и пропаганда прилагает усилия, чтобы возродить в армии и населении дух русского национализма и патриотизма, с целью воспитать готовность к самопожертвованию и лишениям ради родины»
[646]. В таких заявлениях звучало признание высокой эффективности советской национальной политики.
Германские власти считали, что политика СССР стала напоминать политику дореволюционной России. Однако воздействие советской политики на народ оказалось более сильным, потому что СССР «не только имеет армию, которая технически оснащена лучше царской армии, но также и… коммунистические лозунги, которые часто маскируются под „национальные“», с помощью которых «возможность деморализации других наций гораздо сильнее, чем у царской политики»
[647]. Командование армейской группы «Курляндия» в марте 1945 г. отмечало, что «Сталин мобилизовал духовные резервы своих народов», а именно — «те духовные резервы, которые он до этого осуждал как реакционные и направленные против большевистской революции: любовь к родине, традиции (форма, ордена, звания, „матушка-Россия“, дух народности, церковь), поощряя тем самым… тщеславие, гордость и дух сопротивления. Этим изменением политической и идеологической линии… Сталин добился успеха»
[648].
«Национализация» советской политики была отмечена и в среде русской эмиграции, часть представителей которой отнеслась к новым веяниям положительно, поверив в «эволюцию „батюшки Сталина“»
[649]. Однако другие эмигранты остались на прежних позициях, Так, священнослужитель РПЦЗ о. Павел (Лютов) в марте 1943 г. сделал вывод, что большевистская партия «защищается от своих врагов русским народом, как немцы в Бельгии и Франции, когда они заслонялись женщинами и детьми, взятыми из занятых ими мест». Он считал, что «нужно иметь превратные понятия о коммунистической] партии, чтобы верить в то, что она будет ценить заслуги перед родиной и народом, который ею самой рассматривается лишь как средство для достижения главной цели — вселенского пожара и штурма небес»
[650].
В самом Советском Союзе перемены в советской политике закономерным образом (как это было и в довоенное время) были негативно встречены теми кругами коммунистов, для которых был неприемлемым отход от «идеалов». В начале войны они «ждали, что звериному национализму немецко-фашистских разбойников будет противопоставлено развернутое знамя революционного пролетарского интернационализма», что И. В. Сталин «обратится к великим именам Маркса, Энгельса и Ленина, к именам деятелей революции»
[651]. Поэтому они не понимали, «почему надо было выкапывать из истории Дмитрия Донского, Александра Невского и Суворова, почему социалистическое государство, воюя против фашизма, разворачивало именно эти знамена»
[652]. Призыв И. В. Сталина «вдохновляться „мужественным обликом“ царских сатрапов», по мнению таких коммунистов, «был бы уместнее в 1914 г. в манифесте Николая II»
[653]. С целью погасить проявления недовольства со стороны «ортодоксальных большевиков» в течение всего военного периода прослеживалось стремление властей сгладить «острые углы», возникшие в результате «прославления» целого ряда достижений «царского прошлого». В частности, в своих речах И. В. Сталин иногда сравнивал фашизм с режимом дореволюционной России
[654], А. С. Щербаков напоминал, что «старая царская Россия была тюрьмой народов»
[655]. Однако эти отсылки были не более чем «успокоительным жестом» для тех, кто считал, что возврат к «великодержавию» зашел слишком далеко.
