Среди польского населения Западной Украины, Западной Белоруссии и Литвы просоветскую деятельность вела Польская рабочая партия и ее боевой отряд — Гвардия людова
[752]. К августу 1942 г. германские власти рейхскомиссариатов «Остланд» и «Украина» отмечали, что «в последнее время произошли первые выступления польских банд, которые держат связь с большевистскими партизанами» и советскими военнопленными
[753].
В Крыму со временем произошло единение населения на почве вражды к оккупантам
[754]. Настроения крымско-татарского населения стали меняться, так как оно начало понимать, «что несут ему немцы»
[755]. Во многих деревнях старики осуждали коллаборационистов из числа молодежи, заявляя, что «немцы сейчас вас так же обманут, как они некоторых из нас обманули в 1918 г., когда они были в Крыму». Способствовало росту недовольства то, что многие крымские татары поняли, что оккупанты «их так же начинают грабить, как и всех остальных»
[756]. Несмотря на то что крымские татары получили от германских властей преференции, некоторые крымско-татарские селения сопротивлялись попыткам нацистов принудить их к борьбе с советскими партизанами
[757]. По советским данным, в ряде крымско-татарских населенных пунктов оккупанты не всем доверяли оружие, что доказала «чистка административно-управленческого и полицейского аппарата в Крыму от антифашистских и советских людей и разоружение некоторых ранее вооруженных лиц» в с. Отузы, Улу-Узень, Арталан
[758].
В деревне Козы
[759], которая оказала продовольственную помощь и содействие десанту Красной армии в январе 1942 г., оккупанты расстреляли свыше 20 человек из числа крымско-татарского населения. Деревни Айлянма и Чермалык
[760] за связь с партизанами были сожжены. В составе Феодосийской подпольной организации, действовавшей с августа 1942 г., были представители в том числе крымско-татарского и армянского народов
[761]. Даже крымско-татарские антисоветские деятели в начале 1944 г. закономерным образом строили планы, более принимавшие в расчет поражение Германии, чем ее победу
[762].
В Калмыкии приход оккупантов население встретило в подавляющем большинстве враждебно. Несмотря на то что эвакуация в этом регионе была затруднена огромными расстояниями, плохой обеспеченностью транспортом и быстрым продвижением германских войск, в неоккупированные районы республики и за Волгу ушло около 25 тыс. человек
[763] (около 20 % населения Калмыкии). В национальных регионах Северного Кавказа в период оккупации (август 1942 г. — январь 1943 г.) также не произошло перехода населения на германскую сторону.
Просоветские настроения германские власти наблюдали в Латвии, где к августу 1942 г. «коммунистическая пропаганда заметно усилилась» и «находила почву среди рабочих». В Эстонии уже к сентябрю 1941 г. оккупанты выявили, что «коммунизм в течение одного года, как заразная болезнь, захватил широкие круги, которые до оккупации страны русскими
[764] не были коммунистами». Среди наиболее «советизированных» слоев населения были рабочие — особенно женщины, «которые при большевиках получили хорошие должности», а также школьники, которые, как выявили оккупанты, «до сих пор еще очень красные». В июле 1942 г. в эстонской глубинке — на острове Сааремаа — местный православный священник агитировал эстонцев «идти вместе с русским народом»
[765].
В 1943 г. недовольство прибалтов оккупационным режимом в Прибалтике стало расти
[766], причинами чего были жесткая политика оккупантов, отсутствие реального самоуправления, фактический отказ в проведении реприватизации (из довоенных собственников только 25 % в Латвии и Эстонии и 4 % в Литве получили свою собственность назад)
[767]. По данным советской разведки, к апрелю 1943 г. население Литвы в своей массе «относилось к немцам враждебно, не верило в победу немецкой армии и не хотело этой победы». В Латвии недовольство обострилось в связи с массовым принудительным вывозом молодежи на работу в Германию. Многие латыши скрывались от трудовой мобилизации в лесах. Некоторые мобилизованные выскакивали из вагонов на ходу поезда, в связи с чем вагоны стали пломбировать. Недовольство населения усилилось также в связи с проводимым оккупантами изъятием церковных колоколов
[768]. Мобилизация в коллаборационистские части в Латвии вызвала мало энтузиазма — в том числе потому, что она проводилась на фоне «невиданного наступления Красной армии»
[769]. Такие настроения отягощались пониманием того, что латышские коллаборационисты, воюющие против Красной армии, не защищены международным правом, так как на советской стороне Латвия считалась одной из республик СССР, «и поэтому латышские пленные будут рассматриваться как предатели страны». После того как был создан Латышский легион, в Латвии распространилось утверждение, что «теперь можно рассчитывать на более сильные авианалеты русских на латышские территории», так как «Россия больше не обязана обращать внимание на латышский народ» (имелось в виду, что теперь СССР больше не имеет перед латышами моральных обязательств). В Эстонии в 1942 г. было выявлено «враждебное к немцам настроение среди эстонской интеллигенции»
[770]. Вывоз рабочих рук и промышленных предприятий в Германию и мобилизация в легионы «вызывали у населения только убеждение в том, что у немцев дела плохие». К декабрю 1943 г. в Эстонии настроения стали «всё более антинемецкими». Военнопленный эстонец-коллаборационист из батальона «Нарва» танковой дивизии СС «Викинг» Э. Аллисте в августе 1943 г. на советском допросе показывал: «Немцев ненавидят в Эстонии»; «Солдаты-эстонцы не верят в победу Германии»
[771]. Большое разочарование прибалтов вызывало осознание того, что германские власти не собираются предоставлять Литве, Латвии и Эстонии независимость
[772].
