— Ребята, скорее! Лыш без памяти!
Нас всех как волной вынесло из комнаты, мы оказались на кухне.
Лыш, непривычно длинный, с побелевшим лицом, лежал наискосок половиц, глаза были полузакрыты, ноги неловко согнуты, руки раскинуты. Расстегнутая безрукавка оказалась распахнута, будто крылья бабочки, лямка белой майки съехала с плеча. Под ключицей (там же, где и у меня!) расползлось красное, похожее на раздавленного паука пятно. Куда там моему прыщу! Сразу было видно — у Лыша нет лишних минут. Он хрипло дышал сквозь зубы…
Где он подхватил эту заразу? За что его так ударила судьба?.. Как теперь быть? Нас двое, а доза одна. Как выбрать? Кому жить на свете?.. Конечно, ему! Это ведь он должен помочь Маю построить Хрустальный Храм, а я-то что?.. Но ведь лекарство — мое! По всем законам судьбы — оно мое! С самого начала ампула была моя! И жить так хочется. Особенно сейчас, когда столько радостей, когда есть свой дом и друзья!.. А ему не хочется?.. Но я же не виноват, что и с ним случилось такое же!.. Не все ли равно теперь, кто виноват!..
Такие мысли колотились во мне… Но колотились уже потом, когда я уходил, прощался с Инском. А сейчас мыслей не было, никаких. Лыш был мой брат.
Я все еще держал шприц иглой вверх. Я быстро сел, левой рукой уперся в пол, а правой воткнул иглу Лышу пониже плеча и мягко надавил поршень…
Глава 6
Кто-то выхватил у меня шприц, но я не помню, кто. Что-то говорили, но я тоже не помню. Зато я увидел, как раздавленный красный паук стал вбирать лапы, уменьшаться на глазах. Съежился, превратился в коричневую коросточку — безобидную, я это понял сразу. И дышать Лыш стал ровно. Зашевелились веки…
И мне стало легко-легко. Я знал, что очень скоро со мной начнется то же, что с Лышем и, наверно, скрутят меня боль, тошнота, потом придет беспамятство. Но все равно сейчас было легко. Потому что я сделал то, что сделал, и не надо было ничего выбирать…
Меня рванули за плечо:
— Бежим! — Это был Грета.
— Куда? — сказал я с расслабленной улыбкой.
— Бежим! Дурак!..
Ох и сильная девчонка! Двумя рывками выволокла меня из кухни, из дома, на крыльцо. Там танцевал на тонких ножках Росик.
— Садись! — приказала Грета.
— Зачем?
— Затем, что иначе умрешь! — кажется, она заплакала.
Я ничего не понимал. Подумал: «Так и так умру…» (кстати, почти без страха подумал). Сказал:
— Он не поднимет двоих…
— Поднимет! Да садись же!.. Смотри, у тебя уже начинается, как у него! — Она дернула на мне ворот, я глянул на плечо. Там на месте ягоды вырастал красный паук. Тут я сильно испугался. И быстро сел на Росика задом наперед, грудью к спинке (будто это могло меня спасти!). Грета оказалась сзади — я почувствовал, как металлические пуговки ее форменной рубашки впились мне в спину. Горячий шепот Греты шевельнул мне волосы на затылке:
— Вперед… — Видимо, это был приказ Росику.
Мы рванулись со ступеней, и первые несколько секунд я думал об одном: не полететь бы кубарем с деревянного конька. Швыряло из стороны в сторону, я вцепился в спинку, зажмурился. Потом открыл глаза.
Воздух с тополиными пушинками бил по щекам. Я не понял, где мы мчимся. Видимо, по огородам и пустырям. Хлестали по ногам верхушки высоких трав. Потом перестали. Оказалось, что Росик несет нас по воздуху, выше репейников и кленовых зарослей. Теперь движение стало ровным, и мысли — тоже ровнее.
— Куда мы? — громко спросил я.
— На Круг! Там начинается Дорога. На Дороге не умирают…
«Это хорошо, что не умирают… А что там делают?..»
Мы помчались по Второй Раздельной, мелькнул знакомый дом с редакцией «Почтовой ромашки» (где я так и не побывал). Потом — стена Крепости. Росик взметнул нас выше стены и снова канул вниз (все ухнуло внутри). Теперь мы летели над Пустошью — над проблесками воды, над осокой и тростником. Опять захлестало по ногам.
Сколько летели — не знаю. Наконец скорость уменьшилась. Деревянные ножки Росика застучали по твердому. Он остановился. Грета спрыгнула, потянула меня:
— Слезай…
Я неуверенно встал на ноги. Под ногами оказались доски. Даже не доски, а плахи. Щелястые, местами прогнившие. Кое-где росла в щелях трава с мелкими белыми цветами. Я оглянулся. Мы стояли на круглой площадке среди зарослей ольховника. Через площадку тянулись ржавые рельсы на кривых истлевших шпалах. «Вот он Круг», — понял я.
— Он скоро повернется… — шепотом сказала Грета. — И тогда ты иди… — Она смотрела в сторону, и щеки ее были мокрые.
— Куда? — тоже шепотом спросил я.
— Сперва по рельсам. Потом как получится… По Колее…
— Зачем?..
— Чтобы не помереть… дурень… — Она всхлипнула и посмотрела мне в глаза.
— По какой колее? — пробормотал я, моргая.
— Ты почувствуешь… Колея — это часть Дороги. Она спасет…
— И долго идти? — спросил я, холодея. Потому что вплотную подступило Расставание.
— Не знаю… Наверно, долго…
— А можно будет вернуться?
— Не знаю… Если можно, Колея выведет сама. А ты не пытайся повернуть назад. По Дороге не ходят обратно, такой закон…
Тогда я рассердился:
— Откуда ты знаешь?!
Она сказала виновато:
— Сама не понимаю. Знаю, вот и все… — И опустила голову.
— А если я все-таки пойду назад?
Она снова глянула мне в лицо мокрыми глазами.
— Тогда… наверно, свалишься, как Лыш.
Да, Лыш… И моя тревога перекинулась от меня на него:
— А почему с ним случилось… такое? Ведь ему-то не делали прививку! Может, он заразился от меня?
— Не говори чушь… — слабо отмахнулась Грета. — Он сам виноват. Из-за своих опытов со временем…
— Из-за часов? Но тогда ведь…
— Да при чем тут часы! Они безопасны. В них ведь нет обратного хода. А Лыш захотел однажды сунуться назад по Времени, за твоей ампулой, ты же знаешь. Он мне про это рассказывал и уже тогда сказал: «Боюсь, добром это не кончится…» Наверно, там он и схватил заразу. Обратное время опасно. В твоем этом препарате тоже ведь были частицы с обратным вращением, вот и получилось, что вы одинаково… Его ты спас, а сам… — И она заплакала уже в открытую.
— Да ладно… — пробормотал я. — Может обойдется…
А что еще я мог сказать? Я знал, что не обойдется. Что сейчас я уйду в какой-то другой мир. Если даже и не погибну (а красный паук жег мне плечо), то все равно никогда не вернусь в город Инск. Больше не увижу тех, кого люблю. Тех, без кого я не могу («ну не могу-у-у же никак!»). Но я скрутил в себе этот крик, эти слезы. Не потому, что стыдился, а потому, что было бесполезно.
