Да, фильм немой, но есть у него трек, до которого киношники пока не додумались. Я, зритель, ощущаю эмоции оператора в момент съемки. Чувствую, что чувствовали тогда мои дочурки, но моим нынешним мыслям и эмоциям это никак не мешает. Как не мешает звук визора разговаривать во время фильма.
Итак, внедорожник резко тормозит. Я вылезаю из-за руля. Тоже, пожалуй, излишне резко… Но что за опасения, малышки? Ну да, я получил тревожные вести, помчался домой, влетел во двор, как при пожаре, но… Но я же ваш папка, черт возьми! Отчего же ваша опасливая тревога нарастает?!
На следующих секундах просмотра мелькает мысль: все не так, это не документальная хроника – игровое кино, снятое позже событий. И кастинг-директор облажался, выбирая актера на роль Питера Пэна. Фигурой смахивает на прототипа, спору нет, но разве у меня бывает такое лицо? Никогда не видел в зеркале ничего похожего.
И разве я пинал машину Эйнштейна?! Не было вроде такого… Провал в памяти? Или у близняшек ложные воспоминания?
Я (не я, не я!) что-то говорю, губы дергаются так, что слов слышать даже не хочется. Ну что хорошего может сказать человек с таким бешеным лицом?!
Лицо пропадает «из кадра». Вижу свои серые брюки, руки близняшек, вцепившиеся в них. Чувство их страха нарастает, зашкаливает.
Нет, не может быть… Никогда Питер Пэн не отбросил бы так небрежно в сторону своих дочерей…
Ложная память, у них ложная память… Я твержу спасительную формулу – и вру сам себе. Потому что моя собственная память подтверждает: да, все так и было, ты просто стер, ты заблокировал эти воспоминания. Но все было – смотри, Питер Пэн, любуйся.
Широченная спина уплывает за угол дома. Страх не становится меньше, он лишь нарастает, хотя, казалось бы, куда уж больше…
Они пытаются остановить, применить аномальные способности… Против меня. Применить. Впервые.
Без успеха, невдалеке Светлячок, живой блокировщик, или постановщик помех, или что-то еще, не важно, – и когда он спит, ни мерцание, ни блокировка не пропадают.
Страх… Страх… ну как же так…
Нет, и в лучшие наши времена я замечал: стоит мне повысить голос на расшалившихся девчонок, сурово на них посмотреть – и все безобразия мгновенно прекращаются. Я не знал, не понимал, каким становлюсь в такие моменты, в зеркало на себя не смотрел… Предполагал, что ничего приятного девочки в папе не видят… Но то были цветочки: зверь, спящий во мне, приоткрывал один глаз, и этого хватало, чтобы в дом вернулись благочиние и послушание…
А вот так выглядит со стороны оскал окончательно проснувшегося зверя.
Он, зверь, выныривает из-за угла дома. В фокусе «съемки» лапа – длинная, обезьянья. Вся в крови.
И весь страх, что был до того, кажется легкой рябью на фоне девятого вала настоящего ужаса.
Девчонки, я всего лишь разбил стекло… Саданул в сердцах по оранжерее…
Они этого не знают. Они боятся подумать о самом страшном – и все равно думают. Мыслей я не ощущаю, но эмоции говорят сами за себя.
Дочерей обезьяноподобное существо не замечает. Игнорирует. Не до них, у существа приключился трагический излом в личной жизни…
Обезьян шагает к машине. Ужас девочек не то чтобы уменьшается – но перестает нарастать, застывает на верхней точке.
Натали… Успела накинуть халатик, но одетой ее не назовешь – полы ничем не скреплены, развеваются сзади…
На ней кровь. И на халатике. Немного… ЭТО НЕ Я СДЕЛАЛ! Я даже не зашел внутрь… Наверняка она сама… сама порезалась, выскакивая сквозь разбитый, вынесенный мною стеклопакет…
Догоняет, хватает за плечо. Гориллоид, не оборачиваясь, отмахивается кулачищем. Удар плотный, точный. Натали падает.
Эмоции девочек… Нет, словами не передать.
Фильм заканчивается. Резко, неожиданно, без финальных титров. Словно камера взорвалась, убив заодно оператора.
Я снова вижу учебный класс, дочерей. И чувствую: руки-ноги получили свободу, речевой аппарат тоже…
Хочу крикнуть: послушайте, это не я, она сама порезалась, когда…
Успеваю произнести только:
– П-п… – и невидимая великанская рука отправляет меня в глубокий нокаут.
* * *
Пришел в себя на холме, заросшем кальварией.
Мысль о том, что меня аккуратно перенесли и положили в заросли, отверг сразу… Все тело болело так, что сомнений не оставалось: меня сюда вышвырнули тем самым невидимым ударом.
Едва ли я получил такое ускорение, что пролетел над озером по двухсотметровой траектории, – тогда от многочисленных переломов не спасла бы даже мягкая, как пух, здешняя земля. Но вроде бы ничего не сломано… Телепортация? Телекинез?.. Какая разница…
Рядом раздался еле слышный щелчок. Повернул голову и увидел, как разошлись лепестки цветка и на меня осуждающе уставился глаз. В значении взгляда ошибиться было невозможно: «Ну и урод же ты, Питер Пэн!»
И ведь не поспоришь…
Вставать не хотелось. А я и не встану. Зачем? Куда-то идти, что-то делать… зачем?
Буду лежать, пока не сдохну. Подходящее место, чтобы умереть… Красивое. И не смотрите так осуждающе – ну да, примял немного ваших собратьев. Возмещу обильным удобрением, знаете, сколько в Питере Пэне органики?
– Вставай, Петр!
– Уйди, а? – попросил я Плаща, даже не повернув голову в его сторону. – Я ничем тебя и девочек больше не потревожу, только дайте сдохнуть спокойно. А потом закопайте здесь, место подходящее. Но если жалко его портить, вынесите наружу, бросьте в «серую слизь»… Мне все равно. А сейчас уйди.
– Пока я жив, ты не умрешь, я не позволю. ВСТАВАЙ!!!
Я сам не понял, как очутился на ногах.
* * *
– Ты дурак и слабак!
– Да.
– И трус!
Соглашаюсь и с этим. Зачем спорить? Вопрос «зачем?» я задаю себе применительно ко всему – и нет на него ответа.
Мы вновь на острове. На третьем, который до сих пор я не успел посетить. Здесь, очевидно, резиденция Плаща… Но мы сидим не в жилых апартаментах, вокруг нечто вроде штаба. Огромный плоский экран на половину стены, стол для совещаний, но разительно отличающийся от столов в начальственных кабинетах, где мне доводилось бывать: простое струганое дерево, нет телефонов и прочей техники, предназначенной для связи, нет солидного письменного прибора, вообще ничего нет. Стол и стулья, числом двенадцать, и кресло во главе стола, на нем сидит сейчас Плащ. Я впервые вижу его без знаменитой хламиды – снял, повесил на гвоздь, вбитый в стену, остался в простом полевом камуфляже без нашивок.
Поплелся сюда за Плащом я исключительно потому, что понял: спокойно умереть на холме с кальварией он мне не даст… Значит, умру где-то еще. Зачем жить дураку, слабаку и трусу? Зачем девчонкам такой отец? Зря папаша не позволил мне застрелиться в Бехтеревке, от судьбы все равно не уйти, а многие остались бы жить…
