Поэтому нельзя сказать, что тело надо заставлять функционировать, людей надо заставлять быть общительными, а природу надо заставлять поддерживать жизнь. Для гештальтиста индивидуальный и социальный невроз начинается только тогда, когда органичное целое «организм/окружение» разделяется психической раздробленностью, изолирующей от экологической целостности секцию оборонительного сознания, которое натравливается на «внешнюю» реальность, понимаемую как чуждую, непокорную и враждебную.
Признак потери веры в саморегулирование процессов – это построение отчужденного себя, который со страхом отступает от «внешнего мира» и уменьшается в размерах, пока наконец не станет гомункулусом, блокированным внутри черепа и манипулирующим телом, словно тяжеловесным механизмом, лихорадочно измышляя стратегии защиты и нападения. На этом этапе вместо спонтанного приспособления, которое Гудмен называет «свободным взаимодействием способностей», мы имеем навязчивую осмотрительность и агрессивную потребность в строгой регламентации всего, что изначально соединялось в унитарной сфере: «другие», «природа», «тело», «страсти», «иррациональное». Здоровье, которое, по сути, вопрос предоставления чешуйкам жизни отпадать, когда придет их время, и доверительного уважения к потребностям и нуждам тела, сообщества, природы, превратилось в организацию фрагментарной интеллектуальной деятельности с помощью таблеток, диет, авторитарного лечения и т. п. Все средства из этого набора в конце концов приводят к ятрогенным
[193] заболеваниям, которые хуже любых болезней, существовавших при единстве организма/окружения. Так или иначе, остается только догадываться, как жизнь вообще дотянула до появления цивилизованного мозга, который за ней следит. Но ответа мы не находим – первобытная «мудрость тела» от нас упорно ускользает. Мы потеряли контакт с саморегуляцией симбиотической системы и уступили компульсивной потребности контролировать, под давлением которой организм «замерзает» и становится невыразимо глупым. Основная терапевтическая техника гештальт-психологии – придумать нужный вид непосредственной физической активности с целью найти и растопить замерзшую органическую энергию.
В гештальт-психологии принято считать, что секрет здоровья заключается в субинтеллектуальных процессах, которые, будучи предоставленными своей инстинктивной мудрости, могут позаботиться о себе. Кульминация здорового функционирования происходит в момент «последнего контакта», когда «осторожность, ощущение «себя» переходят в интерес, и границы становятся неважны, поскольку человек контактирует не с границами, а с осязаемым, с известным, с тем, что порадовало, с сотворенным своими руками»
[194]. Затем достигается спонтанность мысли, действия, творчества, напоминающая «спонтанное движение мышц живота перед оргазмом и спазматическое, или спонтанное, проглатывание вкусной и хорошо увлажненной пищи»
[195].
Легко понять, как неправильная, согласно гештальту, политика нервной системы проецируется на социальную систему. Утратив веру в естественные процессы, человек быстро теряет веру в коммуникабельность: все обязательно должно происходить надлежащим образом и под пристальным вниманием «экспертов». Государство становится доминирующим мозгом тела политики, которое и здесь считается упрямым и глупым. Получившийся в результате авторитаризм едва ли приведет к реорганизации общественных институтов или реструктуризации социальных классов. Скорее всего, дело ограничится сменой управленческого персонала. Проблема имеет метафизические корни и исходит из ошибочной концепции природы и роли в ней человека.
По-моему, гештальтистская концепция реальности верна, но и фундаментально загадочна: крайне трудно найти слова, которые точно отразили бы ускользающий смысл ее идей. Начать с того, что, если завести речь о «поле» гештальтизма, язык должен быть трансперсональным [(надличностным)]. Так как базовым условием гештальтисты ставят совокупную экологическую, а не личностную структуру, здесь нельзя говорить о личных факторах, которые делают то или вызывают это. Скорее надо вообразить процессы, происходящие по своей воле, продуцируя бесчисленные симбиотические структуры (паттерны) и паритеты, которые мы называем «природой», среди которых есть паттерн мозга, тела и общества, который мы называем человеческим сознанием. Таким образом, мы признаем, что теория гештальта является в своей основе разновидностью даосизма, довольно громоздко замаскированной под западную психиатрию. Что это за «поле организма/окружения» такое, если не путь Лао-цзы? Сам Гудмен не раз обращается к мистической традиции, чтобы объяснить идею гештальта. Как люди уменьшают боль страданий? «Тем, что в конце концов «сходят с пути», цитируя великую формулу Дао. Они освобождаются от заранее составленного мнения, как все «должно» получиться, и сформированную таким образом «плодородную пустоту» затопляет пришедшее решение»
[196]. Конечно, не в последнюю очередь направление мыслей Гудмена привлекает молодежь из-за тонкой связи с восточным мистицизмом, который был очень популярен в послевоенный период.
(2) Одно из самых заметных и занятных свойств Гудмена как социального критика – это раздражающая привычка спорить ad hominem
[197], тесно связанная с его опытом гештальт-терапевта. Это интересный новый подход к ведению публичных дискуссий, если, конечно, сам не оказываешься объектом подобной тактики. Вот, например, как Гудмен комментирует красноречивое пристрастие Джона Кеннеди к словечкам вроде «дисциплина», «жертва», «вызов»:
«Это… внутренний католицизм маленького мальчика, который дисциплинированно удерживается от мастурбации, вычеркивая дни своей победы на календаре. Мастурбация доказывает, что ты слаб, и делает тебя слабым; в этом контексте «вызов» – это своего рода сильное возбуждение у тех, кто, отказавшись от внутренней спонтанности, сосредотачивается на внешних требованиях… Чувство долга превратилось не в самого Кеннеди, а в его безропотное и одновременно увертливое послушание взрослым; он не уверен в своей внутренней нравственности»
[198].
Это интеллектуальный аналог удара ниже пояса – ни о какой вежливости речи не идет. Но это резюмирует Кеннеди точнее, чем любой анализ его политики или программы. В любом случае именно такого стиля и ожидаешь от психотерапевта в публичном споре.
Значение «контекстуального метода спора», как называют его гештальтисты, в том, что он сходу отсекает массу интеллектуальных разглагольствований, которые могут быть совершенно не по делу, и сразу персонализирует дебаты, пусть подчас и болезненно. Это интеллектуальный режим, который запускает неинтеллектуальную подструктуру мысли и действия. Сам Гудмен так объясняет эту технику:
