И челюсти слишком широки, сказала себе злорадно. Нижняя
выпячена так, что даже у спящего сохраняется выражение надменности и упрямого
желания ломиться через жизнь, несмотря на все препятствия, помехи,
многочисленных врагов. Только губы выглядят человеческими. Они уже почти
вернулись к прежним размерам.
Она не заметила, когда напряжение ушло из ее тела. От камней
шло тепло, но еще больше тепла она брала от горячего тела мужчины, на чьем
плече лежала ее голова. Как-то сама собой, почти засыпая и устраиваясь
поудобнее, она закинула ногу на его тело, ощутила, как наконец-то окончательно
ушли из нее остатки холода. Внутри разлилось блаженное тепло. Она лежала,
прижавшись к его боку, положив голову на его плечо, чувствовала как ее нежную
кожу почти царапают его жесткие волосы, и все же чувствовала себя так, будто
наконец-то заняла свое настоящее место. Под нею камни, хотя она знала постели
помягче, за стенами избушки темный враждебный лес, хотя опять же знала
окружение и лучше, за ними гонятся нанятые убийцы, драконы, маги и колдуны,
впереди земли с враждебными племенами, а за каждым их шагом могут следить
Тайные, но все равно она почему-то ощутила себя в безопасности и очень
счастливой.
Дура, напомнила она себе, засыпая. Он так и сказал.
Глава 12
Просыпалась она с трудом, не в силах оторваться от подушки,
теплой и набитой волосами. От нее шел хороший обволакивающий запах, в ней была
надежность и безопасность, и Яра вжималась в нее, потому что воздух был
холодный, негостеприимный, а она цеплялась за остатки ночного тепла.
Обе ее руки лежали поверх подушки, держались за дубовый
столб, к которому прикреплена ее роскошная кровать, ноги куда-то соскользнули,
но тоже лежат на теплом, надежном, слегка щекочущем ее нежную кожу.
Наконец она с великой неохотой открыла глаза. Ей пришлось
слегка повернуть голову, потому что волосы торчали из подушки так часто, будто
та порвалась. Ее щека лежала не на подушке. Замерев, она старалась понять, что
же случилось, и тут разом поняла, что она, спасаясь от холода, во сне
вскарабкалась на Томаса целиком, спала на нем, обхватив обеими руками за шею,
приняв ее за дубовый столб, а ноги ее лежали поверх его ног. А живот, она
ощутила с ужасом, горячий, как огонь, и мягкий, как горячий воск, был прижат к
его твердому, как дерево, брюху.
В ужасе, чувствуя, что рубаха на ней задралась так, что не
только ее голый живот, но и грудь прижата к нему, Яра начала потихоньку
сползать с него, моля всех богов, в том числе и нового, Христа, чтобы Томас не
проснулся.
Не удержавшись на краю ложа из камней, упала на землю,
отвратительно холодную и сырую. Вскрикнула, а сверху раздался голос, в котором
не было и намека на сон:
— Доброе утро!.. Ты где?
— Здесь, — пропищала она, отчаянно натягивая
рубаху до коленей.
— А, — сказал он, зевнул и потянулся. Она слышала,
как сладко захрустели суставы. Похоже, он не двигался всю ночь. Спал, как
убитый. — Ты там и спала всю ночь?
— Да, — вымученно ответила она, прекрасно зная,
что он знал, где она спала и как спала. Хуже того, знает, что она знает, что он
знает!
Томас приподнялся, сидя, потер кулаками глаза. Яра опять не
могла удержать глаз, что сами поворачивались, следили за каждым его движением.
Вот на этой волосатой груди она спала сладко, а ее руки, которые она перед сном
держала как барьер перед ними, обхватывали его за шею, а то и гладили по
мохнатой, как у зверя, груди!
Он поднялся, пощупал на стене развешанную одежду. Яра не
отрывала взгляда от его широченной мускулистой спины. Он спал на камнях, да еще
она навалилась, как колода, но на спине не отпечаталось и полоски. Его спина
мало уступала камню по твердости, под гладкой кожей перекатывались тугие, как
корни старого дуба, мускулы.
— Готова? — спросил он, не оборачиваясь. Снял с
колышка брюки, повернулся, брови взлетели вверх. — Ты так и собираешься
жить в моей рубахе?
— Нет, конечно, — ответила она сердито. —
Отвернись!
— Я уже отворачивался, — буркнул он, но повернулся
лицом к стене.
Наблюдая за ним подозрительно, она поспешно стащила через
голову рубаху. Ее шелковистая нежная кожа от холодного воздуха сразу пошла
крупными пупырышками, и Яра испугалась, что вдруг он обернется и увидит, какая
у нее отвратительная кожа. Еще подумает, что она болеет коростой, а то и вовсе
шелудивая.
— Уже? — спросил он, когда она отбросила рубаху и
потянулась к платью.
— Нет!!! — заверещала она в панике.
— Почему нет? — удивился он и сделал вид, что
собирается повернуться.
Она, как дикая кошка, ухватила платье, отпрыгнула и,
испепеляя его взглядом, стала поспешно натягивать платье, что как на зло село и
налезало туго, застряв в плечах, а она, с таким чехлом на голове, ничего не
видела, сжималась от стыда и унижения, ибо он мог повернуться и таращить свои
бесстыжие глаза на ее посиневшую как у гусыни на морозе пупырчатую кожу.
Когда голова наконец пролезла в вырез платья, Томас стоял к
ней спиной. Уже или все еще. Плечи его подрагивали, будто удерживал смех. Яра
стиснула зубы. Может быть, он и подглядывал, а потом, чтобы не лопнуть от
смеха, отвернулся. У них, мужчин, вся порода такая — бесстыжая, наглая.
Когда вышли к реке, осеннее солнце упало на плечи, и Яра
ощутила хоть какое-то тепло. Томас спихнул плот на воду, Яра села посредине, а
он встал с веслом у края. От воды несло холодом, и Яра сжалась в комок, стучала
зубами. Постепенно воздух теплел, но вода не нагревалась от бедного осеннего
солнца, и холод пробирал до костей.
Течение все ускорялось. Томас уже не греб, а только
отталкивался от берега, если подносило слишком близко, отпихивал плывущие рядом
бревна, выворотни, трупы зверей. Однажды Яра взвизгнула, когда к плоту прибило
раздутый труп коровы. Томас обернулся, с невозмутимым видом ткнул шестом,
корова уплыла вперед.
— И куда мы? — спросила она.
— На север, — ответил он. — Даже на
северо-запад.
— Не думаю, что эта река течет по Британии!
Он невозмутимо двинул плечами:
— Все реки впадают в море. А за этим морем лежит моя
Британия.
Она наблюдала за ним с ненавистью. Слишком самоуверен,
слишком высокомерен, чтобы к нему можно было чувствовать хотя бы малейшую
симпатию. Надменность, которая якобы обязательно должна быть врожденной у
человека благородного происхождения, брызгала у него из каждой поры. А это
портило его еще больше, чем лицо, испещренное шрамами, или квадратные плечи.
Он прислушался, голос был тревожный:
— Впереди неприятность...
— Люди?
— Ну, ты сразу берешь худшее...
Она тоже прислушалась, голос сорвался на писк:
