Дядя, продолжая обнимать его за плечи, увел к камину,
усадил. На лице его было радостное возбуждение, но и странное смущение, словно
что-то скрывал от племянника.
— Ничего, ничего! С того времени, как я оставил меч и
взялся за науки, я почти не садился на коня. Для меня это возвращение в
молодость.
Томас с неловкостью смотрел на дядю. Тот оставил меч не в старости,
как другие, не от поражений или болезни. В расцвете мужских сил вдруг воспылал
страстью к книгам, старым пожелтевшим листам пергамента, а то и папируса, искал
и рылся в старых книгах, жадно собирал новые.
— У тебя молодость была лучше, — сказал Томас,
предотвращая неловкий вопрос, который обязательно должен последовать
сейчас. — Ты ходил даже на соседей, а возвращался с богатой добычей. Я
пошел в самые дальние страны, какие только есть, но вернулся, как и был: на
коне и с мечом, но с пустым кошелем.
Дядя покачал головой.
— Ты уезжал юношей, вернулся мужчиной. Это видно в
каждом твоем движении. Это лучше, чем вернуться с полным мешком золота.
Томас слушал в удивлении. Дядя, как и все рыцари, раньше был
жаден на золото и прочие драгоценности.
Сэр Эдвин властно хлопнул в ладоши. Появился слуга. Эдвин
велел принести кувшин пива и ветчины. Когда повеление было исполнено, он налил
себе и Томасу в кружки, придвинулся ближе к камину. Похоже, скачка холодной
промозглой ночью далась ему труднее, чем он говорил.
— Слава Христу, — сказал он, поднимая
кружку, — что на земле еще есть Сарациния и другие страны. Не будь их, не
знаю, что было бы с Британией. Слишком много людей, как среди благородного
сословия, так и в простонародье, недовольных всем и вся. Они источники
всяческих смут!.. Но Господь надоумил своего наместника на земле, папу
римского, собрать всех смутьянов, вроде тебя, и отослать из Британии воевать в
чужие страны. Мол, если завоюют что-то, то это во славу Британии, если не
завоюют, то хоть ослабят чужие, не христианские страны. А просто так сгинут, в
море утопнут или песками засыплет — и то замечательно...
Томас вскрикнул с горечью:
— Дядя, что ты говоришь!
— Милый племянник, политика — грязное дело.
Непосвященным лучше не знать тайные пружины. Вы шли воевать за благородную идею
— освобождать Гроб Господень от нечестивых сарацин. Но с вашим уходом, с уходом
самых чистых и благородных людей, в стране наступил мир, тишь, перестали
гибнуть направо и налево люди.
Томас уронил голову, сказал подавленно:
— Неужто это правда?
— Это жизнь.
— А я... где?
— Ты в той жизни, какую хотел бы. Но на земле жизнь та,
какая получается. И когда, не приведи Господь, Сарацинию завоюют, то надо будет
найти еще земли, хоть за таинственным океаном, куда удастся сплавлять... или
сманивать самых буйных. Пусть там трясут основы королевств, низвергают
властителей, завоевывают, переделывают, творят, рушат...
— Зачем?
— Каждый норовит драку перенести из своего дома в
чужой. Если и побьют посуду, то не жалко. А мебель порушат, тогда и вовсе
приятно. Для любого правителя важно отыскать такие черные дыры, куда бы
сбрасывать излишнюю энергию молодежи... и не только молодежи.
Томас спросил хрипло:
— Дядя, ты все говоришь о политике, общемировых делах,
черных дырах, куда утекает... и должна утекать наша буйная мощь. Но почему
молчишь о моем отце, моем замке?
Сэр Эдвин покачал головой.
— Что говорить... Я уже сказал. Когда все буйные головы
ушли воевать в чужие края, здесь остались те, кто обеими ногами стоит на земле.
И они, которые боялись ваших мечей и вашего буйного нрава, осмелели и принялись
захватывать земли ушедших.
— Как посмели? — воскликнул Томас яростно.
— Рассуждали правильно. Немногие из вас вернутся
живыми... И некому будет возвращать владения. А кто и вернется, тот столкнется
с новой силой. Эти, оставшиеся, окрепли и укрепились, а к тому же заключили
союз между собой. Чтобы, значит, приходить на помощь. Вас всегда ненавидели и
боялись, а теперь — особенно.
Томас спросил, грозно сведя брови:
— Что с нашими землями? С владением рода Мальтонов?
— Если сказать по правде, то от них остался только наш
скотный двор. Не считая укрепленного замка. А скоро и того не останется.
Томас вскочил в ярости, бросился к мечу, что стоял в углу.
Дядя догнал, повис на руках.
— Стой!
— Я убью их всех!
— Томас!.. Томас, это тебе не сарацины!
Синие глаза рыцаря налились кровью.
— Они хуже!
— Хуже, — согласился дядя, — но они покрепче
сарацин. И если там ты еще как-то справлялся, то здесь... нет, не уверен.
Настоящие противники — здесь. Они — настоящие!
Томас набычился.
— А сарацины?
— Картонные. Или воздушные. А то и вовсе миражи,
сотканные твоей мечтой о дальних путешествиях и подвигах.
Томас потрогал шрам на груди, доставшийся от таких
«миражей», сказал хриплым, полным решимости голосом:
— Завтра с утра я выступлю против мерзавцев, посмевших
захватывать наши земли!
— Как?
— Пошлю им вызов! — удивился Томас.
— А они так тебе и примут! Томас, настали другие
времена. Тебя по судам затаскают. Не докажешь, что это твой меч и твои сапоги.
Судьи тоже на их стороне, как и король, что укрепился на троне только с вашим
уходом. Я просто не знаю, что можно сделать... А поспешил я сюда, загоняя
коней, потому, что боюсь за тебя! Ты сгоряча бросишься в схватку, а на тебя
приготовлен уже не один меч, не один нож, не одна стрела!
— И что советуешь ты, мудрый и ученый дядя?
Дядя развел руками.
— Отступиться.
Томас смолчал. Сэр Эдвин видел по глазам рыцаря, что если и
задумался молодой рыцарь, то разве что о том, когда выступить: рано утром или
прямо сейчас, среди ночи.
Огрин привел с собой Яру, а чуть позже явился калика. Томас
представил их дяде. Тот покровительственно кивнул калике, Яре почтительно
поцеловал руку, приняв ее за женщину благородного звания.
— Меня тревожит тот паломник, что просидел весь вечер у
камина, слушая наши речи, — сказал калика задумчиво. — А потом исчез
так неожиданно.
— Торопился, — предположил Огрин безучастно.
— Да, но к кому? — спросил калика. — Ручаюсь,
появление сэра Томаса здесь — что камень в тихое болото с лягушками.
Огрин и сэр Эдвард переглянулись. Яра увидела по их глазам,
что это был не камень, а глыба. И волны от этой глыбы пробегут высокие.
