Он был в залитой радостным солнечным светом палате. Стены
были простые, рубленые, от них пахло живицей. Вообще воздух, к удивлению
Томаса, был пропитан ароматом березового сока, запахом лесных цветов, клевера,
будто они были не на дне, а на лесной поляне. И весь терем, если это был терем,
выглядел так, будто его срубили только вчера.
В палате нет окон, своды высоки, но свет льется прямо из
стен, покрытых янтарными капельками, светлых. Палата уходит вдаль, дверь еле
видна, но и там светло — без факелов, светильников.
Калика осторожно двигался подле одной из стен, щупал бревна.
С всклокоченными рыжими волосами, грязный, пахнущий потом, он резко выделялся в
чистом просветленном мире. Странно, это вернуло Томаса с грани безумия на
твердый, хотя до сумасшествия чистый пол странного терема.
— Сэр калика... это твои штучки?
Калика огрызнулся:
— Сэр Томас, разве можно быть таким подозрительным?
— Можно, — ответил Томас убежденно. — С тобой
все можно. Ты если правду скажешь — все раки перемрут от свиста. Кстати, куда
девать этого пескарика?
— Положь, откуда взял.
— Я его...
Он умолк на полуслове. Вокруг дальней двери вспыхнули
полоски света, словно по ту сторону полыхал белый огонь, просачиваясь в щели.
Затем свет померк: то ли неизвестный ушел, то ли решил пощадить гостей. Затем
после долгой паузы дверь распахнулась.
Томас выпрямился, помня, что он благородный рыцарь, умеет и
должен держать себя с достоинством. Даже если в руке не меч, а маленькая
трепещущая рыбка.
Олег впервые увидел, как надменный рыцарь шагнул вперед и
преклонил колено. Не перед прекрасной дамой. Перед ними остановились три
старца. В белых одеждах, сами белые, как голуби, с падающими на плечи белыми,
как снег, волосами, длинными бородами до пояса. Даже лица их были бледными,
давно не видевшими солнца.
Олег ощутил невольную дрожь, встретившись с их глазами. В
них было слишком много мудрости, а мудрость несет в себе слишком много горя.
Глаза были понимающими, скорбными, вопрошающими в муке: а ты что-то сумел?
— Дивное свершилось, — проговорил первый старец;
голос был слаб, но исполнен внутренней силы. — Сюда нельзя попасть
извне... Кто вы, что сумели проникнуть в наш зачарованный град?
Томас поднялся, учтиво поклонился снова.
— Благородные... э-э-э... благородные! Меня зовут Томас
Мальтон из Гисленда, я простой странствующий рыцарь, сейчас в своем квесте. Я
был уверен, что это вы спасли нас от рук злобных врагов...
Он с недоумением развел руками. Передний старец спросил, в
то время как два других только изучающе и с немалым изумлением смотрели на
закованного в железо рыцаря:
— Простой не сумел бы попасть сюда.
Томас виновато развел руками.
— Я, конечно, не простой, я — благородный рыцарь, но во
мне в самом деле нет ничего необыкновенного. Ну, такого, что могло бы отворить
чужие двери. Гм... может быть, мой сотоварищ что-то скажет? Он может, он многое
может.
Взоры всех обратились на Олега. Он пристально всмотрелся в
старца, сказал внезапно севшим голосом:
— Здравствуй... дедушка Панас.
Старцы не удивились, это Томас даже подпрыгнул, смотрел
дико, затем — подозрительно. Старец спросил колеблющимся голосом:
— Кто ты, идущий в волчьей шкуре?
— Волхв.
— Значит, по праву... Но даже волхв не может знать
наших имен.
Томас потрясенно смотрел на всегда угрюмого и желчно
ироничного калику. В зеленых глазах заблестели слезы, а суровое лицо размякло,
кривилось, словно калика удерживался от плача.
— Да, дедушка, — прошептал он, — никакой
волхв этого не может...
Он упал на колени перед старцем, тот медленно опустил ладонь
на всклокоченные волосы, с опаской погладил рыжие, давно не чесаные пряди.
Томас видел, как пальцы старца оживали, трогали голову Олега, опустились ниже,
ощупали лицо, глаза, брови.
— Олешек?
— Я, дедушка...
Он уткнулся лицом в старца, сгорбился, словно пытался стать
ребенком, у которого на плечах нет тяжести взрослого. Томас до боли в сердце
сочувствовал, разрывалось сердце от желания помочь, поддержать. У самого бывали
страшные минуты, даже дни, когда мечтал уйти от жестокого мира в спасительное
детство, когда все за тебя решают взрослые, а ты беззаботен и весел...
Плечи Олега тряслись. Старик гладил и гладил его по голове,
перебирал волосы. У него у самого в глазах стояли слезы, но лицо было
счастливое, просветленное.
Томас ощутил, как в глазах предательски защипало.
Человеческие фигуры расплылись. Он шмыгнул носом, глубоко вздохнул, заставляя
себя придти в себя. Да и бедный пескарик хватает ртом воздух, задыхается.
Второй из старцев сказал осторожно:
— Тем более дивно... Панас, ты забыл? Ни один
смертный...
Панас все еще гладил коленопреклоненного калику по голове.
Тот цеплялся обеими руками за колени старца, не отпускал, тыкался лицом, не
желал возвращаться в реальный мир жестокости и трудностей.
— Ни один, — повторил едва слышно старец, которого
называли Панасом. — Ну и что?.. Это моя кровинка... Мое дите...
— Но запреты...
— Это мое дите, — повторил Панас упрямо. —
Что мне запреты? Он спасался от каких-то врагов. Он сумел... Или сам город
раскрылся навстречу?
Томас снова ощутил на себе пронизывающие взоры старцев. В
них была неведомая мощь, более властная, чем взоры королей и даже императоров,
которых он встречал в жизни. Но в этих трех было и глубокое понимание.
Он видел, как нехотя, с великими трудностями калика отдирает
себя, словно рвет по живому, от старца Панаса. Лицо старика дрогнуло, он
мгновение удерживал внука, потом руки бессильно упали.
Олег поднялся, и Томас содрогнулся. По щекам калики бежали
две блестящие дорожки. Губы вздрагивали. Даже голос дрожал и прерывался, словно
после долгого плача:
— Деда... Я пришел, потому что увидел. А город
раскрылся, потому что... принял нас.
Томас снова ощутил себя под перекрестьем трех пар испытующих
глаз. Наконец второй старец сказал тихим голосом:
— Следуйте за нами. Мы отведем вас к нашим. Там
послушаем... что в мире сейчас.
Они двинулись бесшумно, словно невесомые, но Томас все же
чувствовал силу. Так двигались бы шаровые молнии, тихие и неслышимые, лишь
озаряемые призрачным светом.
Олег кивнул Томасу, и они пошли следом. Пол под ногами был
сух, никакой воды, но все же Томас чувствовал, что они находятся на дне
глубокого озера. Пахло чем-то неуловимым, но все же пахло озером.
