— А разве тут кто живет?
— И неплохое вино пьют.
— Ну, ежели та ведьма, — проворчал Томас.
Он поднялся, страдальчески перекривился. В голове раздавался
колокольный звон, хотя как сэр Томас не оглядывался, колокольни не зрел, но
духом не устрашился, так как миражей насмотрелся еще в песках Великой
Сарацинии.
— Ты вроде против?
— Нет-нет, — возразил Томас поспешно. — Вино
было просто отменное. Хоть и краденное.
— Ну, даже твоя вера не мешает грабить.
— Грабить и красть — не одно и то же. Грабить —
благородно, а красть... красть нехорошо.
— Даже у язычников?
Томас задумался над трудным богословским вопросом. Потом
вспомнил, как выворачивался их священник, когда ему задавали неразрешимые
вопросы вроде: «Сможет ли Бог создать такой камень, который не сможет поднять?»
или «Был ли у Адама пупок?», — сказал с нажимом:
— Бабка сама язычница!
— Есть веры еще древнее, чем ее. Они для нее —
язычники.
Томас подумал, решился:
— Язычников — можно. И нехристей. И еретиков.
Обереги в пальцах Олега постукивали, скользили, как
обкатанные водой камешки. Всякий раз застревали только фигурки змеи и меча.
Даже ребенок поймет: обереги сулят дорогу и схватки. Что ж, в эти края еще не
пришел закон. Правит тот, у кого меч длиннее.
Оседлав коней, поехали, оставив зарю за спиной. Томас от
нетерпения приподнимался в стременах, словно надеялся узреть туманные скалы
Британии, которую калика звал по старинке Оловянными островами. Правда, он
намекнул, что ежели он, Томас Мальтон из Гисленда, донесет чашу в сохранности,
то и Британией звать перестанут, а всю огромную страну с народами и десятками
королевств назовут в честь его славного, хоть и малого племени англов. Томас
боялся и не любил пророчеств языческих волхвов — все-таки от дьявола! — но
это пусть бы исполнилось, даже если гореть ему за это в огне.
К полудню выбрались на берег извилистой речки. На той
стороне белели хатки, почти скрытые лесом. Речка долго выбирала русло, меняла
его, возвращалась на старые места, забросав илом да тиной старую дорогу, а
деревья то подступали к самой воде, то уступали место густым зарослям осоки.
Вдоль берега шла тропка. Томас без раздумий направил коня по
утоптанному. Будет брод — переправятся, брод не заметить трудно. Калика на ходу
свешивался с коня, срывал пучки травы, нюхал, даже пробовал на зуб. Томас ехал
недвижимый, как башня. В рыцарском доспехе шевелиться трудно, куда уж
выкидывать трюки подобно дикому степняку. Можно только утешиться, что степняки
в царство небесное не попадут, они все язычники. Иначе было бы зазорно сидеть
бок о бок с узкоглазыми да желтолицыми. А то и вовсе с простолюдинами! Но бог
справедлив, такого унижения человека благородного происхождения не допустит.
Здесь, ближе к северу, уже чувствовалась близость осени.
Яркие, как забрызганные кровью, мухоморы торчали из темно-зеленой травы, сами
просились в руки, зато грибы благородного происхождения наперед не лезли,
скромно и с достоинством ждали, когда их узрит царский взор человека. Кусты
терна стояли, обвешанные черными ягодами, одуряюще пахло из колючих зарослей
малинника.
Олег молча указал на медвежьи следы, хозяин леса не упускает
случая полакомиться сладким, так же молча слез с седла и бесшумно углубился в
колючие заросли. Томас поерзал, но рыцарский долг велел остаться в седле и
охранять друга. В густых ветвях перекликались птицы, тревоги в их голосах Томас
пока что не уловил.
— Отведай, — пригласил Олег, выходя из
чащи. — Скоро этих лесов не останется.
Томас принял горсть ягод.
— Почему?
— Вырубят, раскорчуют, а землю пустят под пашню. Потом
ветер выдует землю, она ж распаханная, останется песок. Будут великие Пески...
Я такое уже не раз видывал.
У Томаса мороз пошел по коже.
— Сэр калика, страшно говоришь... Мы хоть успеем
доехать? А то мой конь в песках завязнет.
Олег скорбно качнул головой.
— Мы-то успеем. Это будет лет так через восемь-десять
тысяч. А вот
твоим правнукам придется туго...
Томас пошевелил губами, потом пальцами, подсчитывая годы,
широко заулыбался:
— Пусть спросят у сарацин, как в песках города строить.
Как думаешь, сарацины и тогда будут?
Он с неожиданной легкостью соскочил с коня, безбоязненно
углубился в колючие заросли. Слышался треск, хруст, довольные возгласы. Затем
послышался страшный рев, ругань. Олег положил ладонь на рукоять палицы,
прислушался. Сильнее запахло малиной. Рев становился раздраженнее, потом уже
ревели на два голоса. Олег равнодушно отвернулся. Было бы странно, если бы сэр
Томас не наступил на спящего медведя. Мохнатый лакомка так ленив, что и спит в
малиннике, чтобы, проснувшись, снова жрать ягоды во все медвежье горло.
Олег перебирал обереги, вслушивался в тайные голоса,
вчувствовался в смутные образы. Наконец, перебивая видения, прорезался крик:
— Сэр калика! Сэр калика, я медведя поймал!
— Ну так тащи сюда, — ответил Олег равнодушно.
— Не идет!
— Гм... Тогда плюнь, сам иди сюда. Ехать пора.
— Не пускает!
— А-а... вырвись как-нибудь.
— Так он на мне сидит, проклятый! Шлем зачем-то
сковыривает!
Олег нехотя пошел в чащу. Малинник был в рост человека,
дикий и озверевший в тесноте. Ветви переплелись, колючки торчали во все
стороны, острые, как волчьи клыки. Когда осторожненько отводил ветку, другая
тут же пыталась с размаху хлестнуть острейшими клыками. В чаще орал Томас,
торопил. Там слышались глухие удары, сиплое взревывание.
Наконец через сплетение веток Олег увидел горбатую спину
хозяина леса. Тот пытался нахлобучить на свою лохматую голову шлем, обиженно
взревывал. Ноги Томаса Олег заметил не сразу: медведь был чудовищно огромным,
накрыл рыцаря целиком.
— Сэр Томас, — позвал он неторопливо, — ты
где?
Голос рыцаря был слабым, словно из самого медведя:
— Сэр калика... здесь я... под этим дурнем... Ишь, в
рыцари ему восхотелось...
— Во дурень! — ахнул Олег. — Что в рыцарях
хорошего?
— Ему... объ...ясни...
— Чего ты туда залез? — удивился Олег. —
Медведя в рыцари посвящаешь?
— В рыцари... не так... Сгони его с меня. Он мне
доспехи помял!
Олег вытащил из мешочка рыбину — все равно протухла, —
швырнул медведю. Тот с готовностью слез с рыцаря, благодарно подобрал лакомство
и вломился в заросли. Слышно было, как затрещал орешник, вскрикнула испуганная
птица, и все затихло.
