Не поможем ли мы какой-нибудь малостью, обращается к нам с виду умирающий человечек с абрикосового цвета кожей с темными пятнами. У нас ничего нет, отвечает отец. Человек одним прыжком загораживает отцу дорогу, поднимает одну руку, а другой отвязывает платок на поясе. Может быть, совсем какую-нибудь малость, повторяет он, падает на колени в чавкающую лужу, пожалуйста. И под платком у него оказывается котенок, еще розовый и безволосый. Котенок один раз мяукает.
У нас ничего нет, повторяет отец и отталкивает человека. Тот не может удержаться, опирается рукой в грязь, потом опрокидывается на бок, котенок выкатывается из другой его руки, мяукает и перебирает розовыми лапками, выкарабкивается из лужи и залезает снова за пазуху к человеку. Отец между тем за руку тащит меня через дверь из гофрированной жести во двор, я слышу, как позади меня котенок третий раз мяукает, дверь закрывается, над головой у меня оказывается еще больше стираных простыней и голубое небо.
Палата Берти напоминает Тихий океан, так она залита голубым светом, который струится через синюю занавеску на окне. Берти лежит в кровати, кровать плавает в морской синеве, заполняющей всю комнату до потолка. Снаружи доносится только приглушенный плеск волн – это шумят базарные ряды и рыночные улицы обойно-коверного города, как будто это пляж в Новой Зеландии с пальмами и легким ветром, и Берти что-то тихо напевает, как напевают только после обеда, лежа в кровати и качаясь на волнах Тихого океана. Берти уже в Новой Зеландии, здороваться с ним нет смысла, он уже нас не слышит, он уже там, поэтому я просто глажу его по руке, а мать кладет ладонь ему на лоб, чтобы убрать назад волосы. Но они, легкие, как перышко, падают снова на лоб. Отец же говорит: я с ним после поздороваюсь. И он встает у окна и смотрит на улицу через голубую занавеску, на крыши лачуг, что расползаются во все стороны. Потом садится на стул и нервно качает ногой, он сегодня весь день так качает ногой.
Я вижу, Берти улыбается, не открывая глаз. Послеобеденный отдых на пляже его расслабляет, ему хорошо. Мать гладит Берти по щеке и просит меня принести воды.
Я принесу, откликается отец, вскакивает и убегает за дверь. Он возвращается с пластиковой бутылкой и подходит к Берти, не глядя на него. Мать забирает бутылку и капает себе в ладонь, потом смачивает Берти губы, сухие, как хлебная корка. Отец снова отходит к окну и садится на стул, переводит взгляд с окна на одеяло, смотрит на занавеску, наружу. И вновь то и дело болтает ногой.
В новозеландской палате у Берти есть стена из мелких-премелких камушков, они тихо позвякивают клик-клак, и я думаю, это единственная каменная стена во всем обойно-коверном городе. И как ладно они пригнаны один к другому, тонкая работа, такую следует ценить, такая работа требует уйму времени. Когда отец и мать в коридоре разговаривают с врачом, я сижу в изголовье Бертиного новозеландского ложа и разглядываю каждый камешек. Отец, помнится, рассказывал, что в этом мире все имеется в определенном количестве, и наша работа тому лучшее доказательство, и вот эти осколочки привезли сюда откуда-то издалека, бог знает откуда, сложили вместе, чтобы теперь они радовали моего брата. Сложили в необыкновенном, высшем порядке, душу в это вложили, и мне думается, что Берти у этой стены снится, наверное, городок Ротвайль
[10], там когда-то стоял огромный замок, теперь его стены поросли плющом, корни растений, как змеи, обвивают старую кладку, в стенах не хватает камней, воет ветер, и маленькие пестрые птички, вроде колибри, свили гнезда. И кто знает, какой он – Шварцвальд, по которому путешествует Берти, и какие города он встречает, города, где прежде цвели сады, где жил так называемый Алеманн
[11], у которого сады были полны прекрасных женщин, но потом пришли так называемые рыцари, и пришлось стрелять, и остались от городов одни руины. Но у Алеманна было много статуй и бюстов, и осталось много осколков, камешков, и рыцари сложили их в большие ящики и отвезли в другие города, и жители этих городов ликовали и стали ходить в музеи, потому что музеи – это места для изумления и познания мира. И все это, и больше того, еще и огромные звери с кожей ящерицы, например, и образцы вулканических пород. Или вот человек с молотом и складной линейкой, что возводит церковь в городе Хёлленталь. Или специалист по изготовлению разноцветных окон из цветных стекол, особенно из таких красивых – зеленого и синего. И кто-нибудь из них, прогуливаясь там наверху по строительным лесам, провел, наверное, рукой по гладкому камню, и мысли его, несмотря на голод и нужду, были с богом, как теперь мысли Курильщицы, и эта гладкая стена будет стоять теперь во веки веков, но из-под пальцев зодчего, должно быть, и выскользнул один камешек, который спустя столетия и попал сюда, в новозеландскую палату моего брата, и был вмонтирован в самую красивую стену, какую только приходилось мне и Берти видеть.
Берти, такой тихий, лежит в своей новозеландской кровати. И мне вдруг становится так грустно. Вот стоит сегодня здесь эта стена из камешков, и мы с Берти можем на нее смотреть. И у меня внутри поднимаются самые прекрасные и сердечные чувства, но заодно что-то там такое есть, какая-то слабость, грусть, отчего горло перехватывает. Наверное, думается мне, от великой красоты, что слагалась веками, всегда становится грустно. Вот бы Берти проснулся, сходили бы вдвоем погулять в обойно-ковровый город, и он бы мне сказал: я видел во сне маленькие городки, но теперь я проснулся, и мы снова можем приниматься за работу. И мама обнимет меня и Берти. И отец скажет: сегодня отдыхаем, а завтра «Специальный день». А Берти с этого момента – сотрудник года!
Но когда мать и отец возвращаются, становится ясно, что Берти остается, а мы уезжаем без него. Вечером за ужином молчание. Каждый думает о своем под кухонным абажуром. Иногда необходимо вот так посидеть в тишине и подумать, говорит мать. Потом меня отправляют спать, потому что отцу и матери нужно еще что-то обсудить. Я поднимаюсь наверх, грохоча дверьми в мою комнату и в ванную. Сажусь на лестницу. Ни слова не разобрать, что они там говорят, только шепот.
На другое утро отец принужден остаться в постели. Голова болит особенно сильно, сообщает мать. За дверью спальни я слышу ее шепот и стон отца. И кто-то плачет. Это отец плакал, объясняет мать, ему сейчас тяжело и грустно. И от этой грусти он немного устал.
И на следующий день отец не встает с постели. А у меня целый день свободен. Теперь можем наконец свалить, напоминает мне длинноносый Тимо у пруда.
Не могу сейчас, отвечаю, надо дождаться, когда брат вернется.
Но пора уходить, настаивает Тимо, скоро зима, к тому времени у нас должен быть уже дом за Вогезами.
Не могу, отвечаю, жду брата.
