– Да шевели ты ногами, черт побери! Не останавливайся!
Я поспешил завершить переход, глядя при этом себе под ноги. За мной по очереди через реку перебрались Артур и Эдгар, и теперь на другом берегу оставался только Никлас.
Он был уже на середине импровизированного моста, когда левый ствол вдруг треснул и разломился пополам. Падая, Никлас успел ухватиться руками за правый ствол и повис на нем, а куски левого ствола рухнули прямо в бурный поток, несколько раз глухо ударившись об отвесные каменистые стены, и застряли внизу между мокрыми камнями.
Каждая мельчайшая деталь того, что последовало за этим, навсегда запечатлелась в моей памяти. Ствол пальмы, прогнувшийся, как лук, под тяжестью Никласа, его дергающиеся, описывающие круги ноги; казалось, он надеялся простым усилием воли заставить себя пройти по воздуху. Стыдно вспоминать, но я просто оцепенел от ужаса и совершенно не представлял, как ему помочь. А вот Артур тут же швырнул свой рюкзак на землю, крикнул Никласу, чтоб держался, и, оседлав уцелевший ствол, стал потихоньку продвигаться от нашего края провала к середине моста. Если бы у Никласа не было поклажи, он бы, наверное, все-таки сумел дюйм за дюймом, осторожно перебирая руками, добраться до нас, но у него за спиной висел тяжелый рюкзак. Мне кажется, Артур в первую очередь как раз и собирался перерезать лямки рюкзака складным ножом и освободить Никласа. Но он не успел. Между ребятами оставалось всего футов десять, когда Никласу окончательно изменили силы. Он растерянно глянул в нашу сторону, словно пытаясь извиниться, пальцы его разжались, и он камнем рухнул вниз. А я еще, помнится, невольно подумал: если бы в этот момент Никлас знал, что его брат жив, то, пожалуй, с большим упорством цеплялся бы за жизнь.
Казалось, падает он как-то невероятно медленно. Возможно, это просто причуды памяти, но я отчетливо помню, что в течение одной или двух секунд его ужасного полета навстречу смерти я как бы успел набросать в уме письмо, которое нам теперь придется отправить его убитым горем родителям.
Я думал, что бешеное течение сразу же унесет тело, но вышло иначе. Никлас ударился о большой плоский валун, лежавший посредине потока и как бы разделявший его на два рукава, и застыл в странном сидячем положении. Если не видеть и не знать, как именно все произошло, можно было бы подумать, что он, переходя реку вброд, просто решил немного передохнуть на камне. Вот только даже нам было видно, под каким странным углом свернута вбок его бедренная кость чуть выше колена. С полминуты Никлас вообще не шевелился, и я, честно говоря, от всей души надеялся, что он уже умер, ведь выжить вдали от цивилизации с подобной раной абсолютно невозможно (его брат, кстати, умер от заражения крови, когда поцарапался каким-то шипом и занес в ранку инфекцию – в Англии подобное «увечье» прошло бы незамеченным). Затем мы увидели, что Никлас шевельнулся, потер руками лицо и стал озираться с таким видом, словно только что проснулся и очень удивлен тем, куда это он попал.
Билл отвязал веревку от уцелевшего ствола пальмы и петлей накинул на ближайшее дерево. Эдгар спросил, что он собирается делать, и Билл сердито ответил:
– А ты как думаешь?
Эдгар сказал, что это полный идиотизм, и Билл рявкнул:
– Значит, мы должны просто стоять здесь и смотреть, как он умирает?!
И тогда Эдгар вытащил пистолет. На мгновение у меня мелькнула ужасная мысль: сейчас он возьмет и пристрелит Билла, желая наказать за чрезмерное высокомерие, но прицелился Эдгар не в Билла. Он наклонился над горловиной, где возле плоского камня по-прежнему сидел Никлас и медленно раскачивал головой из стороны в сторону, точно подраненный медведь.
Артур только и успел крикнуть: «Нет!», но Эдгар не медлил. Выстрел его был безупречен. Когда пуля вошла Никласу точно в макушку, он вроде бы слегка вздрогнул и боком сполз в пенистую воду, которая ненадолго окрасилась в розовый цвет. А потом он исчез.
Все молчали. Некоторое время вдали еще слышалось эхо выстрела, а когда оно затихло, в наступившей тишине вновь стал слышен только рев реки и крики какой-то безымянной птицы, доносившиеся из глубины джунглей и напоминавшие скрип ржавого вращающегося колеса. Эдгар сунул пистолет в кожаную кобуру и застегнул ее.
– Господь всемогущий! – вырвалось у Артура.
– Все равно кончилось бы тем же, – пожал плечами Эдгар. – Так лучше – по крайней мере, быстрее. – У него даже голос ничуть не дрожал. И я не заметил в его голосе ни печали, ни сожалений, а ведь он много лет называл Никласа своим другом. – Может, кто-то из вас хочет прочесть заупокойную молитву?
Снова возникла пауза, потом Артур, медленно стащив с головы шляпу, глубоко вздохнул и начал читать Псалом 39 и, насколько я мог судить, без единой ошибки дочитал его до конца:
– «Я сказал: буду Я наблюдать за путями моими, чтобы не согрешать мне языком моим; буду обуздывать уста мои, доколе нечестивый предо мною».
Когда он замолчал, я спросил, как это он так здорово все помнит, и он ответил:
– Я бы, может, и хотел забыть эти слова, но два года назад умерла от скарлатины моя сестра, и мне каждую ночь снится, будто я снова присутствую на ее похоронах.
– Нам, пожалуй, пора двигаться дальше, – сказал Эдгар. – У нас в запасе всего три часа светлого времени. – И после его слов у меня возникло тревожное ощущение, будто он вдруг снял маску, которую носил много лет.
Когда наша экспедиция только начиналась, я считал, что честолюбие Эдгара, его хладнокровие, храбрость и непоколебимая вера в собственные силы достойны восхищения. Теперь же я понимаю, что при определенных обстоятельствах демонстрация этих качеств может превратиться в недуг, опасный как для самого человека, так и для тех, кто в данный момент его окружает. Я также догадался, что Эдгар никогда не испытывал настоящей заинтересованности в достижении той цели нашего путешествия, о которой мы говорили открыто, что даже если бы нам и удалось найти Карлайла и его людей живыми в глубине непроходимых джунглей, то Эдгар был бы доволен только в том случае, если бы это было связано с дальнейшими приключениями, например со спасением Карлайла от жестоких аборигенов. Для него экспедиция служила просто ареной, возможностью продемонстрировать и испытать пределы своего мужества и физических сил, и чем трудней нам приходилось, тем больше он ценил эти трудности. Как никто другой, Эдгар напоминал мне героя волшебной «Сказки о том, кто ходил страху учиться», рассказанной братьями Гримм. Сборник этих сказок я очень любил в детстве.
Это теперь мне ясно, что мы с Артуром, поступив в Оксфорд, страшно обрадовались, когда получили комнаты на одной лестничной площадке с Эдгаром, но в нем самом совершенно не разобрались. А точнее, мы были просто двумя молокососами среди многих других, которые взирали на Эдгара с ужасом и восторгом. То, что интеллектуалом он отнюдь не был, никакого значения не имело. Мало того, он принадлежал к тому типу людей, которые заставляют других думать, что считаться интеллектуалом – это, пожалуй, даже немного стыдно. Я отлично помню пять карикатур из «Панча»
[74], вставленные в рамки и висевшие у него на стене. Они были посвящены дяде Эдгара – на рисунках человек вращает на одном пальце земной шар, и этот шар в итоге либо падает ему под ноги и разбивается вдребезги, либо его подают этому человеку на тарелке, либо унижают еще каким-то иным символическим образом. Эдгар часто повторял, что в будущем непременно превзойдет дядю, и никто из нас не сомневался, что свои намерения он воплотит в жизнь, причем весьма успешно. Он, кстати, был настолько хорош собой, что порой это выглядело почти комично. У него, например, на щеке был шрам, полученный в четыре года после неудачного падения с лестницы, но этот шрам он носил с таким поистине воинским достоинством, что все считали, будто он получил его на дуэли. Иной раз так казалось даже тем, кто был посвящен в тайну падения с лестницы. Эдгар быстро стал членом сборной команды Оксфорда и по регби, и по файвз
[75]; короче говоря, был одним из тех, кто вызывает всеобщее восхищение и принимает как должное то, что и деньги, и любые возможности сами плывут ему в руки, полагая, что такова природа нашего мира. Подобные люди, естественно, никогда не пытаются обрести умение находить компромиссы, никогда не стараются завоевать уважение других, никогда не испытывают потребности представить себе наш мир с точки зрения другого человека, никогда никого по-настоящему не любят и сами никогда не бывают по-настоящему любимы.
