Он сварил кофе и вернулся в гостиную. Незнакомка прижимала к груди зеленую, как морская раковина, подушку.
– Как вы долго!
– Извините.
Она пристально на него посмотрела:
– Вы куда-то звонили?
Он ответил, но то ли чересчур быстро, то ли чересчур медленно, потому что она вдруг взвилась:
– Черт побери! Кому вы звонили?
– Послушайте… – Он поставил поднос с кофе на столик и присел на подлокотник любимого кресла Фран.
– Значит, вы все-таки позвонили в гребаную «Скорую помощь»! Так ведь? Вы позвонили и вызвали машину, и скоро сюда явятся все эти ублюдки, якобы заинтересованные в особенностях моей личности! Чтоб вас черти съели!
Она вскочила и попыталась уйти, но он схватил ее за руку.
– Уберите свои вонючие руки! – Она сердито оттолкнула его и мгновенно оказалась в холле.
– Погодите, вы же босая… Вам нужно обуться…
Несколько лишних секунд она возилась с замком, потом распахнула дверь и выбежала наружу. Но приближавшуюся машину он заметил раньше ее. Водитель с такой силой нажал на тормоз, что машина чуть не укнулась в землю капотом, задрав зад. На зернистом гудроне взвизгнули колеса – и две недели спустя там еще будут видны два длинных черных следа. Молодая женщина резко повернулась и подняла руки вверх – видимо, примерно так Моисей заставил разойтись воды Красного моря. Машина замерла буквально в нескольких дюймах от ее ног. Покрышки дымились. А сама девица выглядела как супергерой, которому под силу и волны заставить расступиться, и машину остановить. Исчезла она почти мгновенно – помчалась сломя голову по Ашем-уэй прямо в его носках.
Разъяренный водитель вылез из машины.
– Какого хрена вы тут устроили? Что вы ей сделали?
Он не ответил. Этот человек не казался ему достаточно реальным, чтобы иметь право требовать объяснений. Впрочем, сейчас ему уже, пожалуй, ничто не казалось достаточно реальным. Он вернулся в дом, где его ждали собаки, с трудом добрался до дивана и буквально рухнул на него. Ноги его буквально подгибались от слабости, вызванной, вероятно, пережитым шоком. Обе чашки с кофе перевернулись, и пролившийся напиток быстро впитывался в ковер. Он чувствовал, как его голые лодыжки обжигает жаром от раскаленного электрообогревателя. Подошел Лео и сунулся к нему слюнявой мордой, уложив ее на подлокотник кресла. Он погладил пса и прижал ладонь к его теплому боку, пытаясь успокоиться.
Некоторое время он тупо смотрел на цветные коробки с видеокассетами, на медаль, которую получил в двенадцать лет за успешное преодоление полумарафона в Банбери, на фотографию Тимоти в рамке – снимок был сделан в парке Уикстид. Нечасто посещавшая лицо сына улыбка была направлена навстречу солнечным лучам, просачивавшимся сквозь ветви, неясно очерченные в правом верхнем углу. Рядом с фотографией Тимоти на каминной полке стояли в ряд старые, с загнутыми уголками почтовые открытки – пляж в Бармуте, Кинг-Конг на Эмпайр-Стейт-Билдинг, картина Брейгеля с охотниками
[86]… Но одно место среди всех этих вещей по-прежнему пустовало – там раньше сидел фарфоровый трубочист Марии.
Он совсем забыл, что вызывал «Скорую помощь», и приехавший фельдшер был просто в ярости из-за того, что ехал сюда напрасно. Во всяком случае, история, которую он услышал, показалась ему не слишком убедительной. Пришлось провести его на кухню и показать кучу мокрой одежды, все еще валявшейся на полу.
– Я спас этой девушке жизнь.
– Да ладно, приятель, мы сегодня тоже времени даром не теряли. Похоже, у всех нынче денек тяжелый выдался, – сказал фельдшер. На вид он был совсем молодой, наверное еще студент.
Женщина-врач скупо улыбнулась – возможно, она была несколько смущена развязностью юного коллеги. А может, пыталась таким образом за него извиниться. Она была пухленькая, рыжеволосая, с почти белыми бровями.
Фельдшер сообщил по радио описание неудавшейся самоубийцы.
– Нет, больше никаких сведений о ней не имеется, – сказал он. – Мы даже имени ее не знаем.
Да и чего, собственно, ждать от этих людей? Они ведь каждый день спасают чьи-то жизни. А часто ли их за это благодарят?
«Скорая» уехала, и он тут же вернулся на диван. Холода он, пожалуй, больше не чувствовал, но ему было как-то неспокойно, неуютно, словно он начинал заболевать. Он взял ту подушку в форме морской раковины, обнял ее и прижал к себе. Кровь глухо шумела в ушах, а за этим шумом, где-то в глубине, слышался то ли слабый писк, то ли невнятный голос, то ли вообще это было фоновое течение мыслей.
Ты должен позволить ему найти свой собственный путь. А вот когда он хорошенько треснется бампером или собственным лбом, то сам поймет, к кому должен пойти.
А может, так треснется, что попросту разлетится на сто кусков?
Он сел и прислушался к собственным мыслям.
Я камень, я камень, я камень…
Он все время представлял, как незнакомка снова пойдет на реку и попытается повторить попытку. Он стал внимательнее просматривать газеты – хотел получить подтверждение, что его благие намерения не привели к катастрофе. Он даже предвкушал, как у них в офисе все станут поздравлять его, но потом понял, что это может сработать только в том случае, если о его героическом поступке расскажет кто-то другой, а сам он лишь подыграет, старательно преуменьшая свои заслуги и говоря: Любой на моем месте поступил бы так же. Впрочем, какой там героический поступок! Он чувствовал, что это как раз совершенно не важно. С ним случилось нечто иное, но он даже мысленно пока не мог сформулировать, что именно. И, возможно, никогда не рискнет ни сформулировать это, ни с кем-либо разделить.
Время от времени заходила Мария, чтобы забрать очередную порцию своих вещей. Но и ей он ничего не рассказал о случившемся. Она была чрезвычайно бодра и жизнерадостна, а может, просто весьма убедительно изображала бодрость и жизнерадостность. А ему она сказала: «Твое состояние меня беспокоит». Однако он не понял, как это может ему помочь и для чего, собственно, это было сказано.
Его дом все больше приходил в запустение, становился все более грязным и неприбранным, но он не мог заставить себя наклониться и подмести пол, вытереть пыль, расставить по местам разбросанные книги и вещи. Да и для кого стараться? Он чувствовал, что начинает скользить все дальше и дальше вниз по склону, оказавшемуся прямо у него под ногами, но вызванного этим ощущением мимолетного страха было недостаточно, чтобы вернуть ему прежнюю активность.
Ему стало ясно: он не просто пребывает в депрессии, но пребывает в ней очень давно и перестал замечать привычную подавленность, а его душевные муки подобны лобстеру, брошенному в кипящий котел, где бедолага скребет клешнями по металлическому ободку кастрюли, но под крышкой никому не виден.
