Порой среди ночи он просыпался, задыхаясь и хватая ртом воздух. Ему мерещилась мутная зеленая вода. А иногда и молодая женщина, уходящая куда-то во тьму у него под ногами. А иногда Тимоти. Иной раз он и сам шел по краю водослива с рюкзаком, полным камней, а когда, споткнувшись, падал в пенистую воду, то успевал увидеть, что Мария стоит на берегу рядом с собаками и абсолютно ничего не предпринимает. В таких снах он иногда как бы позволял себе упасть в реку – падал туда, так сказать, по собственной воле, испытывая при этом мимолетное ощущение невероятной легкости, парения в воздухе. Лишь потом понимал, что именно с ним произойдет, как только он окажется под водой; и это были самые страшные из его снов.
Она возникла на пороге его дома три недели спустя, в субботу днем. Он даже не сразу понял, кто она такая. На ней был строгий офисный костюм. Кремовая блузка, темно-серый жакет и брюки. Светлые волосы были тщательно зачесаны назад.
– Я пришла за своей одежкой, – сообщила она. Собственно, по этой грубоватой манере он ее и узнал. – Если, конечно, вы ее не выкинули.
Он не сумел скрыть радость:
– Я так рад, что с вами все в порядке!
Она осторожно кивнула, словно просто представить не могла, с чего бы это у нее вдруг что-то оказалось не в порядке. Видимо, попытка самоубийства – отнюдь не самый приятный момент в жизни, и она просто не хотела, чтобы ей о нем напоминали. Она осталась ждать на крыльце и, когда он принес пакет с ее вещами, воскликнула:
– Боже мой, да вы все выстирали!
– Мне просто не хотелось, чтобы они тут мокрыми валялись…
– Догадываюсь. – О том, что она ушла в его свитере, в его спортивных штанах и в его шерстяных носках, она не упомянула. – В общем, спасибо вам.
– Вы мне так и не сказали, как вас зовут. – Ему очень не хотелось, чтобы она сразу же ушла.
Она чуть запнулась и сказала: «Келли», но так осторожно, что он предположил: это имя она сию минуту придумала.
О том, что она способна «слышать голоса вещей», он совсем забыл.
– Не хотите выпить кофе?
– На данный момент это, пожалуй, довольно странное предложение…
– Не здесь. Где-нибудь в кафе. – Такое ощущение, будто она и впрямь подвергнется риску, войдя в его дом!
– Нет, мне пора идти.
– У меня есть сын, – сказал он вдруг, хотя о Тимоти никогда и ни с кем не разговаривал. – И вот уже три года я не имею от него никаких вестей. А не виделись мы целых семь лет.
– И?.. – спросила она, но выражение лица у нее ничуть не изменилось.
– И я даже не знаю, жив он или умер.
В течение нескольких секунд она, казалось, вела с собой ожесточенный безмолвный спор, затем все же кивнула:
– Ну хорошо, но только минут десять, не больше, ладно? И, пожалуйста, не держитесь со мной так церемонно.
Собеседницей она оказалась довольно язвительной и колючей. Так она вела себя и по дороге в «Старбакс», и потом, за чашкой чая с датским печеньем. Он рассказал ей об уходе Марии. А она рассказала, что работает в местном совете, в том отделе, который занимается автостоянками и выдачей разрешений на парковку. Затем он рассказал ей о Тимоти, а она ему – о своем отце, который целыми днями торчит в библиотеке Джона Рэдклиффа
[87]. Ни он, ни она не упомянули о происшествии на реке. Десять минут превратились в полчаса, а перед уходом она даже дала ему номер своего мобильника, хоть и сделала это несколько неохотно. Он немного удивился, когда на следующей неделе она первая прислала ему эсэмэс: «Надеюсь, вам уже захотелось снова выпить со мной кофе?»
Слово «друзья» им не подходило – все-таки ей было двадцать четыре, а ему пятьдесят три. Возможно, подходящего для них слова вообще не существовало. Пару раз их случайно видели вместе его знакомые или коллеги, которые стыдливо отводили глаза, словно он совершил преступление или вопиющим образом нарушил законы морали. Она считала, что это просто смешно, ну и он тоже решил считать это смешным.
Она так никогда по-настоящему и не поблагодарила его за то, что он ее спас. Он же постепенно осознал, что никакой благодарности ему не нужно, а нужно совсем иное. Она рассказала ему о своей семье, для которой, по ее собственным словам, даже определение «трехнутые» будет слишком мягким, и о своих антагонистических отношениях со всеми представителями медицинской профессии, и о весьма пестром списке перепробованных ею мест работы, и о диссертации по юриспруденции, которую она так и не защитила, и о «весьма жалких» бойфрендах, которых она сама же и выбирала, потому что их невысокое мнение о ней было вполне созвучно с ее собственным мнением о себе, и о других, «добреньких», бойфрендах, которые были настолько жалостливы и терпеливы, что в итоге становились совершенно невыносимыми. А еще она рассказала ему о голосах, которые слышит постоянно, и о разнообразных лекарствах, сменявших друг друга, в том числе и о наркотиках, благодаря которым какое-то время эти голоса удавалось «держать на привязи». Она сказала, что все это ее «совершенно доконало», но, когда она не может слышать голоса, мир начинает казаться ей плоским и неинтересным.
Двенадцать лет. Примерно раз в две недели. Он рассказывал ей и о своем разводе, и о том, что Мария вновь вышла замуж за человека на девять лет ее моложе, и о своих многочисленных свиданиях, назначенных при помощи интернета самым разным женщинам. Среди них попадались и довольно странные, даже эксцентричные особы, и корыстные, и подлые, и вполне приемлемые, однако он ни разу не встретил такую, какая ему нужна. Он рассказал ей даже о меланоме, которую слишком поздно обнаружил у себя на спине и теперь был вынужден остерегаться прямых солнечных лучей в самое лучшее и самое теплое время года.
Она никогда не сообщала ему своего мнения по поводу только что от него услышанного и никогда не пыталась ни поднять ему настроение, ни как-то его развеселить. Сначала его это даже немного раздражало, но потом он понял, что два упомянутых варианта поведения – это два способа увести человека в сторону от разговора, который тебе продолжать не хочется. Слушать она умела лучше любого из тех, кого он когда-либо знал. Во всяком случае, она никогда его не прерывала. И, возможно, этого ему было вполне достаточно.
К чаю она выбирала то датское печенье, то круассаны с миндалем, то «печенье миллионера»
[88]. Чай был некой постоянной. Как и то, что платил всегда он. На пару месяцев им, правда, пришлось перебраться в кафе возле больницы «Уорнефорд», где ее подвергали, по ее словам, «на редкость дерьмовым» обследованиям. Иногда она бывала совершенно непредсказуемой или крайне раздражительной. А иногда они просто сидели, довольные обществом друг друга, точно старая супружеская пара или две коровы на пастбище. В общем, это были самые настоящие дружеские отношения, хотя и не совсем такие, какими он их раньше представлял. Бывали периоды, когда у нее вновь возникало стремление к самоубийству, однако, обсудив с ним свои планы в самых мрачных подробностях, она вроде бы становилась спокойнее, а потом, через неделю или две, обязательно выходила на связь.
