— Вот как хорошо! — похвалил Иешуа. — Для вас сам Бог кущу построил, да какую! Другой такой, может быть, во всем Иерусалиме нет…
Он еще и еще одобрил их сооружение, затравил их в какую-то игру, а сам думал: сказать тут терпи, значит, сказать гибни… Ибо это гибель… Но тогда что же сказать, что делать?! В душе его поднялась такая смута, что он, воспользовавшись первым удобным случаем, начал прощаться.
— Ты весь праздник пробудешь в Иерусалиме? — спросил Иуда.
— Я еще не знаю, как дело сложится… — отвечал Иешуа. — Может быть, и после праздника останусь…
— Так если останешься, заходи к нам… — проговорил Иуда. — Ты на женщину не гляди. А мы тебе всегда рады. Смотри, как ребята-то ожили!..
Иешуа решил было пройти к Элеазару в Вифанию, но не успел он дойти и до городских ворот, как встретил Иоханана Зеведеева и рыженького Рувима, пыльных и возбужденных.
— А мы тебя везде искали, рабби!..
— Что с вами? Что случилось?..
— Ирод убил Иоханана…
Глаза Иешуа широко раскрылись.
— Да верно ли?
— Мы сами видели его голову… И в языке булавка золотая…
И, перебивая один другого, они рассказали все, что видели и слышали в Махеронте.
— И с нами пришла в город Иоанна, жена домоправителя Иродова, Хузы… — сказал Иоханан. — Она все плачет и никак не хочет больше жить около Ирода…
— А муж?
— Ну, он не очень ее удерживал… Он, говорят, с какою-то плясуньей давно там путается…
Иешуа потупился.
— А что народ? — спросил он потом.
— Что народ? — усмехнулся Рувим. — Как всегда: шумит, грозит, спорит и — ничего больше…
— Ну, идите к себе… — после долгого молчания сказал Иешуа. — Я скоро приду…
И, выйдя из городских ворот, он долиной Кедрова пошел куда глаза глядят…
Когда Иешуа ушел, кто-то из ребят Иуды нашел под поставцем, на котором вечером ставят светильник, целый статер. Сарра весь день ходила задумчивая, точно во сне, а вечером на свой промысел не пошла…
XVI
Праздник Кущей был исстари установлен в воспоминание сорокалетних скитаний Израиля в пустыне. В эти же дни торжественно праздновалось и окончание всех полевых работ и уборки виноградников. Все праздники — за исключением праздника Огней или Ханукка — праздновались только в Иерусалиме. Тогда средоточием всей жизни еврейской становился храм, и те синагоги, которые незаметно, но неустанно подрывали основание этого храма, на эти дни отступали в тень. И вместе с храмом в торжественные дни эти на первое место становилось не толкование закона, а многовековой обряд.
Наконец, загорелась заря торжественного дня… Облеченный в белую, льняную одежду, с митрой на белой голове, — на митре сияла дощечка из чистого золота с надписью «святыня Господня» — Каиафа с золотой кадильницей в руке, на глазах у бесчисленной, затаившей дух толпы, вошел за роскошную ковровую завесу Святая святых… И, хотя давно уже в старом, много видевшем сердце Каиафы угасла всякая вера, он, как всегда в эту минуту, испытывал глубокое волнение: что же, в конце концов, и в небе так же пусто, как и в Святая святых, или и тут и там все-таки что-то есть?.. Возносятся в небо жертвенные дымы, льется кровь, тысячные толпы падают ниц — кому же приносятся эти жертвы? К кому возносится мольба?.. И старый первосвященник забыл совсем о молитве, и, опустив курящуюся золотую кадильницу, в глубокой задумчивости стоял среди жуткой пустоты Святая святых, за завесой, на которую набожно, трепетно смотрели тысячи глаз… И весь этот день народ строго постился: не ел, не пил и не умащал себя маслами, и даже не умывался — исключение закон делал только для царя да для новобрачной, которая могла умыться, «ибо она должна быть приятна для глаз супруга своего»…
Дни одиннадцатый, двенадцатый и тринадцатый месяца Тишри народ толпился во дворах храма, чтобы проделать необходимые обряды очищения, готовил пальмовые ветви и радостно ставил всюду палатки или шалаши: на кровлях домов, во дворах, вдоль улиц… Только в пустыне может жить человек вполне религиозной жизнью и чувствовать непосредственное дыхание Бога, проникающее ему в душу. Шалаши, кущи, напоминавшие о пустынях, и вызывали с особой силой это чувство в израильтянах… Когда к вечеру этого дня Иешуа возвратился от своих друзей из Вифании в Иерусалим, в городе стояла празднично-торжественная тишина… Всюду виднелись зеленые кущи, всюду виднелись лица, на которых была сдержанная радость, садукеи-храмовники в эти минуты чувствовали себя господами положения, и тысячные толпы, пришедшие в священный город на праздник со всех концов земли и пестрым морем залившие все его улицы и площади, почтительно расступались перед ними… И смерклось, и загорелись звезды, и спустилась на кущи тихая ночь, а на утро, когда за черно-синими горами Заиорданья протянулись золотые, розовые, зеленые полосы зари, бесчисленные толпы народа залили все дворы храма, его портики и близ лежащие улицы. В этот день храмовой страже делать было нечего: толпы были скованы торжественностью момента…
— Слушай, Израиль: Господь Бог твой един есть… — торжественно поднялось в тишине от курящегося жертвенника. — Люби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, всем помышлением твоим, всеми силами твоими…
Все склонилось перед Всевышним в благоговейной молитве… И жрецы, по древнему обычаю, подводили к жертвеннику на заклание, одного за другим, тринадцать быков. Тем временем от Силоамской купели, в которую по временам сходил ангел и возмущал воду для исцеления больных, протянулась к сияющему на утреннем солнце храму торжественная процессия: то один из жрецов, зачерпнув золотым кувшином воды из священного источника, нес ее в храм для возлияния на алтарь. Два других жреца поднесли Каиафе серебряный кувшин с вином. И он возлил на жертвенник в сторону запада воду источника Силоамского и в сторону востока — вино… Народ ревниво следил за малейшими подробностями вековых обрядов: он не допускал и мысли о каких-нибудь отступлениях от священного обряда. Когда раз знаменитый Яннай, служа в праздник Кущей, решился по садукейскому обычаю вылить воду на землю, которая по обычаю, принятому фарисеями и народом, должна была быть излита на алтарь, народ завопил о кощунстве и град райских яблок посыпался на царя-первосвященника. Рассерженный Яннай велел своей солдатне расправиться с бунтовщиками, и много жертв пало под их ударами на священные плиты храма…
Обыкновенно, когда кончалось богослужение, народ разбивался на кучки и по дворам, среди колонн портиков, начинались бесконечные и живые еврейские беседы. Храм был одновременно и храмом, и форумом, и судилищем, и университетом: все споры религиозных партий, все каноническое обучение, всякие судебные дела, словом, почти вся деятельность народа была сосредоточена на этих дворах и в этих тихих залах. Но сегодня, как только смолкли звуки труб, молитв и торжественных песнопений, цветные реки паломников неудержимо потекли во все стороны города. Все радостно махали пальмовыми ветвями, всюду цвели праздничные улыбки, всюду кружились веселые хороводы, всюду гремело восторженное гоша-на
[10]…
