— Не смущайтесь… — сказал он проникновенно. — Для него-то мы и пришли… Послушайте одну притчу: которую я расскажу вам… Вот вышел раз сеятель сеять. И когда он сеял, иное зерно упало при дороге и налетели птицы, и склевали его. Иное упало на места каменистые и скоро проросло, но, когда взошло солнце, засохло. Иное упало в терние и выросло терние, и заглушило его. Иное упало на добрую землю и принесло плод: одно во сто крат, другое в шестьдесят, иное же в тридцать… — и он обвел своими застенчивыми глазами лица слушателей, как бы пытая их.
— Для чего ты говоришь все притчами?.. — крикнул кто-то. — Говорил бы прямее…
— Потому говорю я притчами, что огрубели сердца людей… — отвечал он. — И ушами своими с трудом слышат они, и глазами не видят, и не разумеют сердцем. Значение притчи о сеятеле вот в чем: ко всякому, слушающему слово спасения и неразумеющему его, приходит лукавый и похищает посеянное в сердце его — вот кого означает посеянное при дороге. Посеянное на каменистых местах означает того, кто, слыша слово, тотчас с радостью принимает его, но не имеет в себе корня и непостоянен, как было с теми, которые ушли от меня в Капернауме. Посеянное в тернии означает того, кто слышит слово, но заботы века сего заглушают его, и оно бывает бесплодно — вот как у этого кузнеца. Посеянное же на доброй земле означает слышащего слово и разумеющего его, и в исполнении его приносящего плод обильный…
Он опустил глаза к Ревекке. Сидя на земле, она с молитвенным восторгом, вся в слезах, смотрела ему в лицо. Он ласково улыбнулся ей. Но в душе снова и снова шепнула ядовито мысль об учениках: но что, что они посеют?..
А слушатели тем временем опускали свои бедные приношения в кружку, с которою обходил их Иуда… Мириам бешеными глазами смотрела на Ревекку…
И не в первый раз властно поднялось в нем искушение: стать тем, за кого его как будто начинали считать — не для себя, нет, но для успеха его дела, в котором скрыто спасение людей. И, когда, покинув Вифсаиду, он остался наедине со своими учениками, он вдруг, стараясь скрыть волнение, спросил их:
— За кого считают меня люди?
Те смутились: слишком разнообразен был говор о нем в народе и немало было в нем обидного.
— Да разное говорят… — послышались уклончивые смущенные голоса. — Один одно, другой — другое…
— Но вы, вы сами за кого считаете меня? — остановившись и еще более волнуясь, спросил он.
Симон Кифа первый живо, с увлечением, воскликнул:
— Ты — Машиах!
Уж очень любил он рабби…
Иешуа смутился. В душе вдруг поднялась горькая муть.
— Смотрите, не говорите таких вещей при людях… — смущенно сказал он и, потупившись, пошел впереди всех солнечной дорогой…
XXX
День шел за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. В сопровождении своих учеников, то одних, то других, он кружил по ближайшим окрестностям озера, проповедуя «благую весть», то по синагогам, то где-нибудь в горах, среди зелени, на солнышке, то из лодки к собравшемуся на берегу народу… С замирающим сердцем он, по одному, по два, по три, отпускал своих учеников для самостоятельной проповеди по всей Галилее. Он не делал себе относительно способностей этих простых, безграмотных — грамотны были только Матфей да Фома — людей никаких иллюзий. Успокаивала его только мысль о том, что Галилея мала и что они всегда будут недалеко от него. Опасаться ошибок с их стороны было нужно: он поднимался все выше и выше, — это он чувствовал — а они бессильно барахтались в своем неведении и в сетях земных страстей, которые, неожиданно для него, были разбужены в них его же словом. Он, например, под словами «благая весть» понимал радостную весть освобождения человека от всех пут земли и о воцарении в жизни, очищенной от всяких кумиров, светлого Бога-Отца. Они же присоединяли к этому мечту о том, как в этом царствии Божием они займут места первых царедворцев, перед которыми будет склоняться все. Правда, они искренне хотели эту будущую власть свою, власть наместников Бога на земле, использовать для блага людей, наказывать виновных, награждать добрых, но все же власть эта и все, что с ней связано, должна быть только в их руках. Он должен был десятки раз разъяснять им — совершенно бесплодно — их заблуждения: они верили, пока слушали, а потом все начиналось сызнова. Иногда непонимание это их вызывало смех даже у них самих. Недавно он предостерег их от закваски фарисейской и они поняли это так, что они для хлеба не должны покупать дрожжей у фарисеев! И долго потом хохотали сами над собой…
Отправляя их на проповедь, он без конца повторял им, как они должны были вести себя.
— Не берите с собой ничего, кроме посоха… — говорил он. — Покажите примером полное, безграничное, сыновнее доверие ваше к жизни и к Отцу вашему… Как будете говорить вы людям о святой беспечности, о ненадобности этих праздных забот о дне завтрашнем, если пояса ваши будут отягчены спрятанными на всякий случай деньгами? Ходите и проповедуйте спасение в Боге, и люди-братья дадут вам и кров, и накормят вас, и возлюбят вас…
Иногда он вынужден был учить их даже простой вежливости: как, входя в дом, они должны прежде всего приветствовать хозяев старинным «шелом!», то есть, пожеланием им счастья, как там, где их не пожелают слушать, смириться и не настаивать и прочее. И тем не менее раз братья Зеведеевы повздорили с жителями одной деревушки и потребовали, чтобы он дал им молнию смести дерзких с лица земли. И он в отчаянии опустил руки.
— Какую молнию?! Да разве для этого я пришел, чтобы губить людей?.. — в тоске воскликнул он. — Не губить хочу я, а спасти!..
Но братья Зеведеевы долго не могли переварить полученной от поселян обиды и его порицания…
До него доходили противоречивые слухи о том, что появились какие-то люди, которые его именем пытаются лечить больных, изгонять бесов и сочинять всякие чудеса, и он был бессилен прекратить это. То была тайная работа повстанцев, которые становились все смелее и все энергичнее…
Сам он отходил от земных забот все больше и больше и иногда точно забывал, что у него и у человека вообще есть тело. Но иногда под тяжелым влиянием толпы и его проповедь окрашивалась в земные цвета. Он точно хотел угодить толпе, уступить ей, понравиться. Раз в бедной синагоге какой-то убогой деревушки, о которой он раньше и не слыхал никогда, он говорил о Божественной правде, которую должен человек положить в основу своей жизни, о милосердии, о любви и вдруг сорвался:
— Некоторый человек был богат… — начал он. — Он одевался в порфиру и виссон и каждый день пиршествовал блистательно. И был также некоторый нищий именем Элеазар, который лежал у ворот богача в струпьях и желал напитаться крошками, падающими со стола богача, и псы, приходя, лизали струпья его. Умер нищий и отнесен был ангелами в лоно Авраамово. Умер богач и похоронили его. И в аде, в муках, увидел он вдали Авраама и Элеазара на лоне его и возопил: «Отче Аврааме, умилосердись надо мною и пошли Элеазара смочить конец перста своего в воде и прохладить язык мой, ибо я мучаюсь в пламени сем». Но Авраам сказал: «Чадо, вспомни, что ты получил уже доброе в жизни своей, а Элеазар злое. Ныне же он здесь утешается, а ты страдаешь. И сверх того, между нами и вами утверждена великая пропасть, так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, а также и оттуда к нам не переходят». Тогда сказал богач: «Так прошу тебя, отче, пошли Элеазара в дом отца моего, ибо у меня пять братьев: пусть он расскажет им все, чтобы и они не пришли в это место мучения». Авраам же отвечал ему: «У них есть Моисей и пророки — пусть их слушают». А богач сказал: «Если кто из мертвых к ним придет, скорее покаются». И тогда Авраам сказал ему: «Если Моисея и пророков не слушают, то, если бы кто и из мертвых воскрес, не поверят…»
