– Начнем там, где в прошлый раз закончили. – Альсакер взглянул в свои записи – не для того, чтобы вспомнить что-то, такие ужасные подробности забыть было невозможно. Он смотрел в записи, желая еще раз убедиться, что она рассказала ему именно это. Вначале история казалась обычной, подобное происходило в этом городе на каждом шагу. – Безработный пьющий отец и жестокая мать со склонностью к депрессии. Вы выросли возле реки в месте, которое сами называете помойкой или крысятником. В прямом смысле. Вы рассказали, что одно из ваших первых воспоминаний – это крысы, плывущие к вашему дому на закате. В детстве вы думали, что живете в крысиной норе, спите в их кровати и едите их еду, а когда они забирались в вашу постель, вы понимали, почему они кусаются.
– Они брали то, что принадлежало им, – тихо и спокойно проговорила она.
– И то же самое говорил ваш отец, приходя к вам по ночам.
– Он брал то, что принадлежало ему.
Альсакер пробежал глазами по строчкам. Он не впервые слышал о насилии, но в этом рассказе было нечто… особенно тревожное.
– В возрасте тринадцати лет вы забеременели и родили ребенка. Ваша мать назвала вас шлюхой и потребовала утопить приплод шлюхи, как она это назвала, в реке. Но вы отказались.
– Я хотела сохранить то, что мне принадлежало.
– Вас с ребенком выгнали из дома, и первую ночь вы провели у первого встреченного вами мужчины.
– Сначала он сказал, что убьет ребенка, если тот не прекратит плакать, и я взяла ребенка в постель. Но потом он сказал, что ребенок смотрит на него и мешает сосредоточиться.
– А пока он спал, вы украли у него деньги и еду.
– Я лишь взяла то, что мне принадлежало.
– И что именно принадлежит вам?
– То, что есть у других.
– Что произошло потом?
– Реку осушили.
– Леди, что произошло потом?
– Здесь построили несколько фабрик. В город начали съезжаться рабочие. Я стала зарабатывать больше. Как-то раз в гости ко мне пришла мать. Она рассказала, что отец умер. Легкие. И что смерть его была мучительной. Жаль, что меня в тот момент рядом с ним не было – вот как я ей сказала. Я бы с радостью понаблюдала, как он мучается.
– Леди, вы ходите вокруг и не отвечаете по существу. Что случилось с ребенком?
– Вы замечали, что лица у младенцев с каждым днем меняются? Однажды девочка стала похожей на него.
– На вашего отца?
– Да.
– И что вы тогда сделали?
– Я дала ей побольше молока, и она заснула, а перед сном радостно мне улыбнулась. Потом я взяла и ударила ее головой о стену. Оказалось, что голову очень легко разбить – вы знали об этом? Человеческая жизнь такая хрупкая.
Альсакер кашлянул:
– Вы сделали это, потому что лицо ребенка напоминало вам об отце?
– Нет. Но так у меня, по крайней мере, появилось оправдание.
– Значит, вы и прежде обдумывали такую возможность?
– Разумеется.
– Почему этот поступок был настолько очевидным?
Она на миг умолкла. Ее зрачки вдруг расширились, и Альсакер подумал вдруг о лягушачьих яйцах и о головастике, который пытается выбраться из плодного яйца.
– Если хочешь достичь цели, ты должен научиться жертвовать теми, кого любишь. Когда тот, кто взбирается на вершину в одной связке с тобой, слабеет, нужно либо постоянно подбадривать его, либо перерезать веревку.
– Почему?
– Почему? Если он упадет, то потянет в пропасть и тебя. Хочешь выжить? Тогда позволь рукам совершить то, чего страшится сердце.
– Убить того, кого любишь?
– Подобно Аврааму, который пожертвовал Исааком, своим сыном. Пусть прольется кровь. Аминь.
По спине у Альсакера пробежал холодок. Врач сделал несколько пометок.
– А что там, на вершине, что так манит вас туда?
– На вершине – вершина. Доберись туда – и окажешься выше всего и всех на свете.
– Неужели без этого никак не обойтись?
– Нет, конечно, можно оставаться внизу. В грязи. На затопленном берегу реки. Но если полез наверх, то назад пути нет, и выбираешь между вершиной и пропастью.
Альсакер отложил в сторону ручку.
– И ради вершины вы согласны пожертвовать всем, что имеете, даже самым дорогим. Получается, что выживание важнее любви?
– Естественно. Но в последнее время я начинаю понимать, что без любви люди не могут. Поэтому для меня выживание обернется смертью, доктор.
Ее взгляд внезапно прояснился, и Альсакер даже решил, что, возможно, психозом Леди не страдает. Впрочем, скорее всего, это результат гипноза или временного пробуждения. Альсакер и прежде неоднократно видел подобное. Пациент, переживающий сильный психоз или глубокую депрессию, вдруг оживлялся, как утопающий, который собирался с силами и выплывал на поверхность. Родственники больного и неопытные психиатры на несколько дней преисполняются надежд, однако затем пациент прикладывает все усилия, чтобы лишить себя жизни, или вновь погружается во мрак. Но нет, в случае с Леди такое пробуждение было результатом гипноза, потому что ее глаза тотчас же затянулись похожей на лягушачье яйцо пленкой.
– Тут в газете пишут, что после твоего интервью все только и ждут, когда ты выдвинешь свою кандидатуру на пост бургомистра, – сказал Сейтон.
Расстелив на журнальном столике газету, он принялся стричь ногти, стараясь, чтобы они падали не на пол, а на газету.
– Пусть пишут, – сказал Макбет, посмотрев на часы. Тортелл должен был прийти десять минут назад.
– Ну так как, шеф, вы и правда будете баллотироваться? – Он надавил на ножницы, и от указательного пальца отлетел кусок ногтя.
Макбет пожал плечами:
– Такой шаг надо хорошенько обдумать. Кто знает, может, со временем я начну иначе воспринимать все это.
Дверь приоткрылась, и в кабинет заглянула миленькая, но злоупотребляющая косметикой Присцилла:
– Господа, он пришел.
– Отлично, зови его сюда, – Макбет поднялся, – и принеси нам кофе.
Присцилла улыбнулась, так что глаза превратились в две узенькие щелочки, и вновь исчезла за дверью.
– Мне уйти? – спросил Сейтон и привстал с дивана.
– Останься, – приказал Макбет.
Сейтон вернулся к своему прежнему занятию.
– Но ты встань.
Сейтон встал.
Дверь широко распахнулась.
– Макбет, друг мой! – громогласно пропел Тортелл, и Макбет на минуту засомневался, что дверной проем в кабинете достаточно широкий. И что его собственные ребра достаточно прочные, чтобы выдержать объятия бургомистра.
