— А давайте — я.
— А ты сегодня выспишься и завтра отправишься на улицу 50-летия СССР, дом двенадцать. И расследуешь там дело о пропаже со двора возле оного дома самодельного стола с металлической столешницей. О которой пропаже сегодня утром подала заявление гражданка Цокотюха.
— Ну вот…
— Не «вот», а «будет исполнено». Это дело по важности ничуть не хуже других. Боюсь, что там теневой бизнес замешан. О незаконном сборе металлолома. И его подпольных приемщиках. И искать надо по горячим следам. И при этом очень осторожно, там крутые хлопчики работают, они для спасения своего бизнеса ни перед чем не остановятся, — Кинчев, продолжая курить, открыл дверь в сторожку.
Охранник Николай Гапченко уютно сидел, сняв по-домашнему куртку, и читал «Факты». Увидев сотрудников следственных органов, он так вздрогнул, что порвал газету. Резко повернулся.
— Я это… Я тут немного… Вот… — промямлил он растерянно.
Кинчев молча изучал внутреннее убранство помещения, вертя в разные стороны массивную оправу с толстыми стеклами и не забывая время от времени добросовестно затягиваться табачным дымом. Миша Шерман все это старательно копировал, но отсутствие очков лишало его необходимой солидности.
В сторожке, кроме стола, имелись два стула, доисторическая железная вешалка с крючками из толстой проволоки, полочка для ключей и часы-будильник на батарейках. На подоконнике — кассетный магнитофон с обломанными ручками и неаккуратная стопка кассет, некоторые без футляров. С потолка свисала обычная лампочка, пол был дощатый, покрашенный обычной коричневой краской, а на свежепобеленных стенах красовались новый календарь-плакат с Андреем Шевченко, лихо бьющим по мячу, и красочные рекламы минеральных вод и шоколада. Сидя спиной к выходу, охранник мог видеть из окна и дорогу — прямо перед собой, и высокую старинную ограду — справа и слева.
Гапченко встал и потянулся за курткой:
— Я… покажу вам… это… территорию.
— Мы не спешим, — загадочно ответил Кинчев и снова сделал паузу.
Гапченко скомкал газету и бросил в помятое оцинкованное ведро, скромно заменявшее корзинку для мусора и запрятанное в дальнем углу за столом. У Миши Шермана загорелись глаза. Следователь спросил будничным тоном:
— Обзор отсюда неплохой, да?
Гапченко сглотнул и ответил довольно внятно:
— Да вот окна… На три стороны. А дверь, она в сторону дома. И это… стекла помыли недавно. Эта… Алина и мыла. Чтоб видно, значит, было.
— Вы с Алиной дружили?
— Ну, не так, чтобы очень… Но и не ссорились… Никогда. У нас хорошие отношения… были.
— Вы встречались с покойной Алиной Зацепой помимо служебных отношений?
— Нет! То есть… Мы, конечно, встречались… Ну, там с компанией… И так…
— Имели с ней близость? — разговор с нервным охранником начал доставлять следователю видимое невооруженным Мишиным глазом удовольствие.
— Ну, это… Нет. Нет. Ну… Короче, нет…
— Сексуальные отношения с покойной отрицаете?
— Да.
— А с другими охранниками у нее что-то было?
— У них и спросите.
Кинчев бросил окурок в ведро с газетами.
Сел на стул, приставленный спинкой к стене. Хмуро сказал:
— Вы, гражданин Гапченко, не выкручивайтесь, а отвечайте на вопросы. Убита девушка, а вы — среди подозреваемых.
— Я не убивал! — испуганно возмутился Николай. — Я уже говорил вашему… Этому… следователю.
— Конечно. Но алиби у вас нет.
— Я по территории ходил! Меня дворник видел! И тут сидел. Тоже. Машину пропустил. С продуктами. И выпустил… Вот… Шофер тоже может подтвердить.
Кинчев пропустил этот монолог мимо ушей и настойчиво повторил:
— С кем из охранников еще встречалась Алина?
— Не знаю. Димка за ней… это… бегал. Но она не хотела… Только смеялась.
— Димка — это Дмитрий Дука, ваш сменщик?
— Да. Точно. Только он дома сегодня. Придет в восемь. И это… опаздывать любит.
— А вы?
— Что?
— Любите опаздывать? Или всегда приходите только вовремя?
Гапченко искренне задумался. Почесал волосы под шапочкой с козырьком. И честно ответил:
— Не знаю. Я вообще-то стараюсь так… Чтобы не очень. И вообще…
— Ну, ладно, — Кинчев встал, — пошли, посмотрим территорию, пока окончательно не стемнело…
Гапченко натянул куртку с белой надписью на спине «Охрана» и сразу приобрел более значительный и уверенный вид.
Хвойный парк. Серия кадров
Историю дальнейших похождений следователя, практиканта и охранника по парку мы заменим серией «моментальных снимков», которые дадут нам возможность быстро ознакомиться с результатами осмотра.
Итак, кадр первый. Голубые ели становятся темно-серыми, между их густыми ветвями сгущается таинственная тьма. Гапченко ведет гостей по расчищенным и покрытым многочисленными следами дорожкам. Большинство следов принадлежат самому Николаю, чего он не отрицает, делая упор при этом на свое постоянное присутствие в парке. И, естественно, отсутствие на месте преступления. Кинчев крутит головой во все стороны, смотрит вниз и вверх, на недавно покрытую зеленой керамической черепицей крышу. Ощупывает серо-серебристые водосточные трубы. Миша Шерман шепчет, радостно округляя глаза:
— Запросто по ним на второй этаж подняться можно! И деревья слишком близко к стене стоят!
Начинает темнеть. Все торопятся.
Кадр второй. Практикант Шерман замечает что-то на ветке ели, под балконом, снимает, показывает старшему следователю. Это окурок дамской сигареты — длинной и тонкой. Миша берет ее на память — как первое найденное им вещественное доказательство. Кинчев недоволен и торопит Шермана и Гапченко.
Кадр третий. В просторном помещении, примыкающем к гаражу и скромно именуемом сараем садовника, сам дворник-садовник Саломатин Рихард Виленович, вручает Кинчеву собственноручно написанный протокол с ответами на вопросы следователя. Тот восхищен: текст логичный и грамотный, хотя и неинформативный в смысле прояснения обстоятельств дела.
Еще более восхищает его сам дворник. Глухой от рождения, он не остался немым, научился читать по губам собеседника и довольно внятно отвечает на вопросы. Невысокий, плотный, весь какой-то квадратный, с большой головой умного доброго слоника. Он с большой охотой показывает пришедшей в сарай делегации изобретенный им снегоуборочный агрегат и усовершенствованный рыхлитель для почвы. Демонстрирует фотографии им же выведенных новых сортов астр. С немного преувеличенной жестикуляцией сообщает, что дома мог бы показать и рационализаторские свидетельства, и дипломы. С ненасытной энергией человека, лишенного непосредственного общения с окружающими, он готов рассказать о чем угодно, правда речь его трудно понять, говорит Рихард Виленович, словно с полным ртом, но старательным слушателям удается уяснить, что отец Саломатина — стопроцентный русский, с Поволжья, а мать — стопроцентная немка, из тех, что уже триста лет живут на юге Украины. Он даже говорит что-то по-немецки, но Кинчев со товарищи, увы, не имеют достаточных познаний в языках, чтобы понять его высказывания.
