— Кто мог убить Алину? — прямой вопрос Кинчева застал сантехника врасплох. Он покрутил головой, сунул в рот пол-огурца, начал жевать. Наконец с хрустом и чавканьем ответил:
— Кто?.. Да не знаю я… Да и кому нужно было ее убивать — Алинку-то?.. Прямо в доме… Не знаю…
— У нее враги были?
— Какие враги? Девчонка… Неудачница…
— А из ревности?
— Из ревности? Кто ж у нас Отелло такой? У нас не очень-то из-за телок убиваются. Ну, морду набьют. И то чаще не ей, а ее парню. Нет, ревность — это не то… Не те люди.
— А свидетеля убрать?
— Какого свидетеля?
— Ненужного. Нежелательного.
— Так в доме ж никого чужого не было. А свидетели — они ж там, где преступления. А какое там преступление было?
— Хозяева ничего не скрывают?
Путяев пожал плечами:
— От кого? Не знаю. Где деньги лежат? Или что?
— Им нечего скрывать?
В ответ поэтически настроенный сантехник продемонстрировал истинно логическое мышление:
— Если есть что скрывать, так они его скрыли, и никто не догадается, что оно имеется, — то, что скрывать.
Кинчев пришел в восхищение и тут же на кухонном столе соседа начал писать протокол о том, что оный свидетель имел сообщить сведения, которые ничем не помогли следствию установить, от чьей же преступной руки и по какой причине погибла юная неудачница Алина Зацепа.
Эдик же Путяев, догадавшись, что все неприятное уже позади, выпил еще и обратился к заоблачным высотам:
— Убийство… Смертельное слово. Его и зарифмовать не с чем. Страшно, душно, неотвратимо. И ничего уже не изменить. Алинка, она же еще ребенком была. Наивное существо, любопытное и неопытное…
— Любопытная? — на секунду оторвался от казенных фраз Кинчев. — Чем интересовалась?
— Взрослой жизнью…
— Например? — следователь, продолжая писать, слушал вроде бы в пол-уха.
— Например? Подходит как-то ко мне и спрашивает: «А мог бы в меня богатый влюбиться?»
— Ну и?
— Отчего бы и нет?
— Она к хозяину приставала?
— Такого не видал.
— А к тебе?
— Ха-ха-ха! Я сам к девицам пристаю!
— К Алинке — тоже?
— Не в моем вкусе. Да и с сыном училась… Мне такие, как Надя Карповна, больше по вкусу.
— А не могла ее Ярыжская — из ревности?
— Ревность? Из-за Алинки? Да Алинка Ольге и в подметки… Куда там! Ярыжская — дама. Высший сорт! Прима! Никакого сравнения. Это Кармен, случайно к нам залетевшая.
— Случайно?
— Я думаю, Ярыжские тут жить не будут. Заскучают. Что тут у нас? Ни театров, ни культуры… Поговорить не с кем. Ты про наш клуб литературный слышал уже? Графоман на графомане! Да еще с претензиями: патриотизм! Гуманизм! Духовность! Ты сперва рифмовать научись! Хоть «Поэтический словарь» почитай хотя бы! — Эдик махнул рукой и с горя снова выпил. И назидательным тоном подвел черту:
— Нет у нас среды, питательной для искусства.
— Но дворец же вон какой построили…
— Когда? До революции еще! И кто строил? Городецкий! Столичный гость, залетный. Да его тут и не видели почти. Ученик его замысел воплощал.
За окном давно уже сгустилась тьма. Кинчев не спеша заканчивал свой протокол. Домой ему было близко возвращаться: с четвертого этажа на пятый. И он решился выпить еще пару глотков из своей по-прежнему полной стопки:
— Ну, помянем Зацепу Алину Павловну. И чтоб виноватый понес — по закону.
Семеныч солидарно кивнул и тоже выпил.
Современное Берестечко
Ольга Владимировна, накинув поверх ночной сорочки только кружевной пеньюар, спустилась в кухню и застала Надю Щукину за чтением.
Экономка тут же вскочила, оправляя аккуратный белый фартушек:
— Чего-то желаете?
— Я желала бы заснуть, но не получается. Все эти события… Нервы… Может, чего-нибудь выпить?
— От бессонницы рекомендуют теплое молоко с медом.
— Или почитать. Что это у тебя?
От плиты вкусно пахло мясным бульоном — Щукина варила на завтра говяжьи языки. В нескольких кастрюлях булькали разные соусы и прочие буржуйские вытребеньки. А на овальном пластиковом столе, стоявшим посредине, лежала раскрытая книжка. Пани Ольга взяла ее и повертела в руках. «Берестечко». Новая поэма современной, но еще в детстве надоевшей украинской поэтессы Лины Костенко. Госпожа Ярыжская восхищалась Коельо и Донцовой и пришла в изумление от того, что кто-то интересуется поэтами из школьной программы.
— Это коллега дала почитать, — пояснила Надя и усмехнулась: — Бывшая коллега. Налить молока?
— Угу. Налей и себе, посидим вдвоем. — Хозяйка впервые проявляла такой демократизм. Наверное, от испуга.
Щукина быстренько начала разогревать молоко. Ольга Владимировна села к столу.
— И о чем же там? У Лины Костенко?
— А, «Берестечко»… Очень грустно. Про Богдана Хмельницкого. Разбили его под Берестечком. Там битва была, возле этого городка, с поляками. А потом его печальные раздумья…
— Ну, печали у нас и без него хватает. Не нужны нам еще и их проблемы… Разбитых и опечаленных.
Надя подложила ей под чашку ручной вышивки салфетку, а свою поставила просто, прямо на стол.
Ярыжская взяла ложечку, зачерпнула из розетки меду. Промолвила в раздумье, пристально глядя в бельмо жалюзи на окне:
— И когда уже Кирилл возвратится?
Надя нервно дернула рукой, из-под чашки, которая при этом передвинулась немного по столешнице, выразительно скрипнуло.
— Ай! — Ярыжская подпрыгнула и отскочила от стола. — Ой! Ты слышала?!
Надя обмерла:
— Что такое?
— Чашка! Чашка! — застучали зубы госпожи Ольги. — Она скрипнула: «Скоро»!
Надя осторожно двинула чашку еще раз:
— Скри-ип…
При большом желании в этом звуке можно было услышать и «скоро»… При очень большом желании.
— В самом деле, неприятное скрипение. Я больше не буду…
— Ох, Надя, мне уже везде призраки мерещатся… Надо к невропатологу… Или к психотерапевту. — Пани Ольга снова села. — Чувствую себя такой нездоровой… Совершенно разбита, поверь…
— Еще бы! Такие события, Ольга Владимировна. Это не каждый мужчина выдержит…
— Как ты думаешь, кто ее… А?
— Не знаю. Все так… загадочно. Алина была девицей видной. Может, парень какой… отомстил за что-нибудь. Или приревновал к кому… Кто их знает?
