Вера написала:
«Как ты уже, конечно, знаешь, неделю назад я стала госпожой Василай. Никак не могу привыкнуть к своей новой фамилии.
Жаль, что ты не смогла приехать на нашу свадьбу…»
И задумалась: как написать о свадьбе, какой она вышла? Слишком веселой она никак не могла быть: война, и едва закончился траур по Мане… Но и не печальная, не строгая… И не суетливая, хотя гостей хватало.
Утро выдалось солнечным, и освещенное золотистыми лучами подвенечное платье казалось перламутровым. Сшитое по теперешней аскетической моде, оно не выглядело пышным, скорее навевало воспоминания об античной простоте. А фата чем-то напоминала персидскую накидку… Руки профессионалок неторопливо одевали и причесывали ее. Было время постоять у зеркала, оглядеть себя…
В церкви тоже — неспешная торжественность, протяжно струящееся пение, троекратные повторения. Изредка удавалось расслышать, как сзади тяжко вздыхает уставшая держать венец дружка — бывшая одноклассница Грушенька Анненская.
Только после венчания всех ожидал сюрприз: молодожены сели не в традиционную карету, а в новенький «Мерседес Гран-При» — открытый спортивный автомобиль, за руль которого самодовольно уселся сам жених, вернее, не жених, а уже — супруг. Брат с отцом и свадебные «бояре» разместились в длинном «Роллс-Ройсе», а остальные гости поехали по старинке, на лошадях.
За праздничным столом все были такие чинные и пристойные, что даже скучно стало… Гриша и Ваня шутили по поводу свадебных обычаев диких народов, калыма, умыкания невесты, отец говорил, что Вера «колупала печь», когда Василай к ней сватался, а она кокетливо грозила пальчиком и повторяла: «Неправда, неправда!» И горячий ветер смущения и желания зажигал ее щеки румянцем, когда гости кричали: «Горько!» — и Григорий впервые целовал ее в губы…
Вера посмотрела на высохший кончик стального пера, снова погрузила его в фиолетовую глубину прозрачной стеклянной чернильницы и каллиграфическим почерком, с красивыми завитушками, так, как учили в гимназии, написала: «Свадьба была торжественной и спокойной, по теперешним временам это — большое счастье. Опасаюсь, что оно может оказаться весьма коротким, потому что Григория могут призвать в действующую армию. Ты же знаешь, что он — прекрасный архитектор, знаком с фортификацией, инженерные войска сейчас нуждаются в таких людях. Я боюсь за него!»
Следовало бы дальше в игриво-ироничном тоне сообщить о том, что и их общая подруга Аграфенушка, бывшая у Веры свадебной «боярыней»,тоже не слишком долго засидится в девицах, ибо Тошик Болгаков уже сделал ей официальное предложение… Но глаза словно прилипли к только что написанной фразе «Я боюсь за него!» — и почему-то начали наполняться слезами.
Счастье — как мгновенно высыхающие чернила на кончике пера, счастье — как расцветший лишь на несколько дней нежный абрикос, счастье — как испаряющийся бриллиант росы утром жаркого дня, оно не может быть долговечным…
Да и было ли оно у них на самом-то деле — счастье? Что толкнуло их в быстротечные ненужные объятия? Только внезапное одиночество? Только желание обрести опору в стремительно меняющемся мире войн и революций? Только плотская страсть, удовлетворить которую можно с любым?
Вера вытерла слезы кончиками пальцев, прошлась по комнате, нашла в комоде носовой платочек, старательно высморкалась.
Вышла на балкон. Внизу серебристо-серо зеленели голубые ели, но ветер принес запах невидимых отсюда цветов абрикоса. Лучшая пора года, пора надежд и цветения…
А она наконец-то поймала свою выстраданную Жар-птицу — и плачет, глупая!
Вера глубоко, с облегчением вздохнула, улыбнулась и вернулась в комнату, к перу и чернильнице, к неоконченному радостному письму.
Опасности зеленого оазиса
Боря Тур еще раз побродил по городу туда-сюда, покрутился возле многочисленных торговых точек, но ничего интересного не увидел и не услышал. В отличие от Тюхи, он никогда не умел легко общаться с людьми. Тим более — с незнакомыми. А в тюрьме и совсем одичал.
Малоэтажные Барвинковцы живописно заполнили уютную долину вокруг узенькой речушки. Поодаль, на невысокой возвышенности, пристроились молокозавод, элеватор, мясокомбинат, пекарня, фирма, занимающаяся розливом местных столовых вод. На противоположном от краснокирпичных промышленных построек холме, с другой стороны городка, виднелся серый старинный дом, украшенный островерхой башенкой. Несколько высоких елей и сосновые заросли роскошно зеленели вокруг него.
Борис осмотрел местный «белый дом» — типичное прямоугольно-кубическое творение «застойных» лет, приземистый Дом культуры с облупившимися белыми колоннами и уцелевшим еще бюстом Ленина, стоявшим посреди клумбы, используемой вместо мусорной урны; прошелся по привокзальному рынку, убого разложившему товары на старых раскладушках, деревянных столиках, а то и прямо на разостланных на обочине одеялах; немного постоял возле памятника жертвам голодомора и репрессий. Был он довольно скромным, неброским: склоненная изможденная женщина в платке, похоже, из бронзы, и несколько больших каменных плит, полированных и густо усеянных позолоченными фамилиями. А впереди — камень поменьше, на котором большими буквами высечено имя благодетеля, пожертвовавшего на памятник средства, Кирилла Ивановича Ярыжского, директора, почетного президента и т. п…
Отойдя подальше, Боря еще раз оглянулся. Бронзовая женщина склонилась прямо над стелой с новой фамилией Кирилла. Разжился на людских слезах, жертва голодомора толстомордая!
Игнорируя слово, данное Кинчеву, Борис направился к резиденции новоявленного мецената.
Парк представлял собой зеленый оазис среди поросших обычными лиственными деревьями невысоких холмов. Вороны кружились над елями и соснами большой стаей. Хрипло-зловеще каркали.
Дворец с первого же взгляда производил сильное впечатление. Его строгая хмурая красота ошеломляла противоположностью обычной архитектуре, а точнее, полной неархитектурности городка как попало застроенного, большей частью в брежневские семидесятые-восьмидесятые годы. В особенности бросались в глаза три стрельчатых шпиля — металлический, на башне, возвышавшейся над правым крылом, и верхушки двух высоченных голубых елей между корпусами.
Неплохо устроился бывший Свинаренко, ныне президент, директор, почетный гражданин, а также «жертва голодомора и репрессий»…
День выдался пасмурный, все кругом — серое-серое. И сырое. Снег ноздреватый, слежавшийся и грязный. Над головой небо еще так-сяк светлеет, а у горизонта — «тучи над огородом встали». Кто слышал ту старинную песню, сразу догадается, чем пахло в воздухе.
Правильно, опасностью!
Она подстерегала из-за капитальной чугунно-каменной ограды. Она выглядывала из колючей кисеи безлистых чащ. Она тоненько повизгивала голосом заблудившегося в хвойных верхушках ветра. Она лаяла сторожевым псом от будки охраны. Она выглядывала невидимкой из многочисленных окон и наблюдала из башни. Короче, опасностей ожидалось предостаточно.
