— Какие хлопоты — чистый убыток! Разорение полное, все перепортит, все поест. Считай, пропало.
Вера тогда впервые подумала, что она и есть — моль. Самая обыкновенная домашняя моль. Которая ест все и всех, исподволь, незаметно. Гадкая, вредная, приносящая всем только несчастья.
И серая, и мелкая — как моль…
За окнами раздается шум подъезжающего автомобиля. Она не выходит встречать. Сидит на диване, закрыв глаза.
Слышит его шаги на лестнице. Ближе. Не шевелится, не открывает глаз…
Он медленно подходит, молча садится рядом.
Она думает.
Не открывая глаз, спрашивает, тихо, но так, что у самой мурашки холодят спину:
— Зачем ты женился на мне?
Слышит, как он встает, идет к окну.
Тишину нарушает его голос, холодный и чужой, словно издалека:
— А зачем ты вышла за меня замуж?
Она открывает глаза — и встречается с его душным взглядом.
Как случилось, что они стали друг для друга приговором? К вечной безрадостной жизни в этом постылом доме, наполненном злыми дýхами и призраками. Просто протянули друг другу руки в момент отчаяния и одиночества? И приняли это за любовь, которой не было и в помине, да и быть не могло?
В зале с большими окнами — темно. Она хочет выйти, на воздух, к ветру, к солнцу. Хоть немного света!
Он неожиданно ласково говорит:
— Глупые вопросы мы задаем друг другу. Вот приедет Иван, сразу станет веселее.
Она медленно поворачивает голову в его сторону, но отвечает мысленно: «В последнее время с братом мы тоже только ссоримся и спорим».
Гриша подходит ближе, гладит ее волосы, нежно спрашивает:
— Ты еще не ужинала? Я проголодался.
Вера робко улыбается:
— Распорядись, чтобы подали. Я сейчас спущусь.
Он слегка наклоняет голову и уходит под арку, к лестнице. А она прижимает руки к груди, сильно-сильно. Сердце готово вырваться наружу, но не от страха — от отчаянной решимости.
Она не обманет его. Нет. Спуститься можно по-разному.
Идет к балкону, смотрит вниз, на маленькие ели и сосенки, на золотящиеся в вечерних лучах Барвинковцы. Там — свет и радость, тут — тьма и безысходность.
Она мысленно, но четко и уверенно сказала:
— Я не хочу жить.
И злой дух толкнул ее вниз.
Из окна просто так не падают
Вьюга была сильной, хотя температура не опускалась ниже двух-трех градусов мороза. Ели и сосны стояли в белых, будто новогодних, шубах. Окна особняка высвечивались желтыми уютными прямоугольниками. Похожие на крупу снежинки кололи лица, в беспорядке прыгали в свете фонарей. Дорожки замело, и ноги выше косточек увязали в снегу.
Охранник Дима Дука все-таки дошел до самого забора. Там ветер стучал снежной крупой по засохшим, но не опавшим листьям деревьев, окружавшим хвойный парк, и они тревожно шелестели.
После смерти Алины хозяин велел дежурить по двое. Обещал еще людей нанять, а пока — сверхурочно. Но Колька с час как пропал. И Дука уже второй обход делал один. Вечно этот хитрющий Гапченко куда-нибудь забежит… А пацаны за него горбатиться должны… Небось, снова к телке какой на огонек заскочил…
Самому Диме на девок не везло. Он не вышел ни лицом, ни статью, да и обходительностью похвастаться не мог. Зато желчности и зависти — хоть отбавляй. В голове медленными паучками ткались простенькие, серые мыслишки. Димон с раздражением вспомнил, что Гапченко в последнее время много крутился возле покойной Алинки, и, взволнованный, возвратился в глубину двора — там тише и спокойнее. Водил впереди себя тусклым кружочком света от карманного фонарика — снежинки танцевали в нем свою зимнюю макарену. Елки в снегу, дорожки — замело, дом тоже едва беле…
Но что это — под окнами, в сугробе?
Чернеет…
Дима раскрыл рот и закашлялся от снежинок, которые залетели в самое горло. Включил посильнее фонарик.
Из глубокого заноса выглядывала припорошенная ледяной крупой черная спина с четкой белой надписью «Охрана» — точна такая, как у него самого.
Начерпав полные ботинки снегом, Димон пробрался ближе, попробовал поднять — задубевшее, мертвое тело.
Мертвый Гапченко.
Перевернул его.
В груди убитого охранника зияла большим засохшим пятном черная рана.
Дима оставил труп на месте и побежал в дом.
На крыльце остановился, отряхнулся и подумал. Вошел медленно, осторожно, прислушиваясь к голосам, которые раздавались изнутри.
В просторной прихожей толстый киевский дизайнер, спесиво поглядывая на оробевшего охранника, рассказывал хозяйке какой-то анекдот. Та смеялась и кокетничала. Толстяк Буруковский уже собрался в дорогу — в дубленке и меховой ушанке, а госпожа Ярыжская — по-домашнему, в коротком тесном платьице.
— Как, как вы сказали? — переспрашивала она.
— Парадокс добра и зла, — важно отвечал гость. — То есть основной парадокс этики, он состоит в том, что добро предусматривает существование зла и даже нуждается в допущении зла.
— Поверьте, у меня нет слов. Это такая глубина, такая интересная мысль! Кто, вы сказали, так писал?
— Бердяев, уважаемая госпожа Ольга, сам Бердяев, Николай Алесандрович.
— А-а-а… Я что-то слышала о нем…
— Да-да, вы совершенно правы, тот самый, глубочайший религиозный философ, замечательный мыслитель. Как безошибочно определил он главнейшие черты мистики у поэтов «серебряного века»! Как сумел схватить самую суть той неповторимой эпохи! И, как вы знаете, он — один из авторов одиозного сборника «Вехи», сыгравшего такую печальную роль в судьбах своих создателей… — Буруковский перевел дух, и Ольга Владимировна воспользовалась паузой:
— Вы должны дать мне эту книгу, хочу прочитать сама. Дима, чего тебе? — Она наконец-то обратила внимание на Дуку, и лицо враз стало недовольным.
Дима молча потоптался и внезапно громко выпалил:
— Надо вызывать милицию! Там Гапченка убили!
— Господи! Где? Кто? — госпожа Ольга не на шутку испугалась. — Валентин, не уезжайте! Останьтесь! Хотя бы… пока Кирилл… не возвратится. Я боюсь! Это киллеры! Они охотятся за нами!
— Кто? — Дизайнер не терял головы и уже достал мобильник.
— Не знаю! Поверьте, я говорила об этом следователю, он не обратил внимания. И вот! Где ты его нашел, Димка? Да говори же! Ну!
— Дак под окном же…
