— Под каким?
— Позади. За домом. Он это… В снегу лежит.
— Звоните же скорее, Валентин, может, киллер еще здесь! Бродит под окнами, пока мы тут…
— Едва ли… Скорее всего, его и след простыл. И снегом засыпан…
Ошарашенный Дима Дука подтвердил:
— Да, точно… Снегом… Засыпан. И простыл…
— Однако без милиции дело, разумеется, не обойдется, — благоразумно промолвил Валентин Буруковский и набрал 02.
Привидение вдвоем не увидишь
— Я не совсем понял: вы архитектор, дизайнер или реставратор?
— А что, собственно, вас смущает?
— Слишком широкая специализация.
Буруковский, несмотря на трагичность ситуации, расплылся в весьма даже довольной улыбке и сел на своего любимого коня:
— Сначала попробуем разобраться: а что такое архитектура? Уточним: что такое архитектура в наше время? Это не просто строительство, это пространственная организация жизни. Пространственная реальность исключительно многообразна, это практически все, с чем соприкасается человек. От звездного неба над головой, от космоса далеких горизонтов — до цвета занавесок, до фактуры стены в комнате, до самой ничтожной солонки на кухонном столе. Это образ жизни, это восприятие мира, это отношение к миру, если хотите. И любая стройка, любой ремонт — это новая, искусственная природа, творимая человеческими руками. Архитектура все более становится областью науки и философии. Это не я сказал, это Фрэнк Ллойд Райт.
— И кто же это? Этот… э-э-э… — вяло поинтересовался Кинчев.
— Фрэнк Ллойд Райт? О, это один из величайших архитекторов двадцатого века! — вдохновенно заявил энергичный толстяк.
Хотя сидели они в романтично оформленном кинозале, следователь был настроен намного прозаичнее:
— А строитель этого дома, Городецкий? Где он в архитектурной иерархии? Среди величайших?
Валентин Леонидович вздохнул:
— Это очень запутанный вопрос. Во-первых, я знаю людей, которые считают его непревзойденным, этаким Моцартом от зодчества, во-вторых, нигде неоспоримо не подтверждено, что проектировал это здание именно непревзойденный Лешек Дезидерий.
— Минутку, я слышал, что Городецкого звали Владиславом…
— Совершенно верно, Владиславом, но еще и Лешеком Дезидерием.
— Псевдоним что ли?
— Ну что вы! — замахал руками Буруковский. — Никаких псевдонимов! У него было три имени. И все — его, настоящие. Он, видите ли, был католиком, а у них принято давать по нескольку имен, чтобы новорожденный имел побольше святых покровителей.
Следователь почесал нос:
— Вы не любите псевдонимов?
— Я не хотел бы скрывать свое имя. Вот Булгаков, Сергей Николаевич, писал, что псевдоним — это как воровство, как присвоение не своего имени, что это — игра, самообман, ложь.
— Значит, вы — честный человек?
— Спасибо за комплимент.
— Это вопрос.
Киевлянин развел руками:
— По крайней мере, я стараюсь быть честным…
— Приятно слышать.
— Я понимаю, какой вопрос вас сейчас волнует больше, чем вся архитектура вместе с дизайном и реставрацией.
— И что вы на него ответите?
— Ничего, что могло бы вам помочь. Я ничего не видел. Я имею в виду — подозрительного.
— А что вы здесь делаете, ведь ремонт практически закончен? Те два метра паркета и без вас прекрасно достелят.
— Вы правильно подметили, ремонт дома закончен, но я привез проект реконструкции парка.
— Как, вы еще и парками занимаетесь?
Архитектор скромно опустил глаза:
— Да вот, интересуюсь немного и ландшафтами…
— Ну, вы — просто мастер-многостаночник!
— Если честно, просто не могу расстаться с этим домом. Он меня… завораживает. Это — симфония в камне! То есть в бетоне… Это — лучшее из всего, что мне приходилось видеть! Временами я так завидую этому таланту! Вот так сразу вспоминаются слова Цветаевой, что равенства в одаренности нет. И не будет. Нет справедливости в распределении талантов! Вот он, извечный конфликт Моцарта и Сальери! Скольких нужно было обокрасть Богу вплоть до седьмого колена, чтобы создать одного такого… архитектора!
Следователь задумался, поправил очки.
— Значит, дом этот — уникален?
— Именно! Уникален! Неповторим! Это — шедевр!
— И стоит в крошечных Барвинковцах…
— Скажите больше: он создает Барвинковцы, он совершенствует город, облагораживает его ауру, организует его пространство. Образует довлеющую надо всем ландшафтом уникальную художественную среду. Высокохудожественную! Почти магическую! Он влияет на всех одним только своим присутствием!
— Да, в Барвинковцах что-то такое чувствуется…
— И вы заметили тоже?
— А что заметили вы?
Архитектор облизнул свои толстые, чувственные, почти женские губки, потом убежденно изрек:
— Слишком велика концентрация талантов, — заметив, как Кинчев удивленно свел брови, он пояснил: — В небольшом городке столько неординарных людей! Тут такое мощное объединение краеведов, большой литературный клуб, масса выходцев из Барвинковцев стали известными людьми.
— Откуда вы все это знаете?
— Помогал выносить в сарай старую музейную экспозицию.
— Вы полагаете, там ей место?
— Да. Именно там ей и место. Можете сами посмотреть. Совершенно истрепанные неэстетичные стенды, истлевшие папки, расклеившаяся фанера. Это был не музей, а позорище! Хотя интересных экспонатов хватало. Но их же надо уметь подать! Оформить экспозицию. А само здание! Его не ремонтировали вообще. Никогда! Я такого безобразия еще не видел! Подбеливали, как убогую печь в сельской хате. Зато кто-то умудрился покрасить кованую ограду! Едва отчистили… Нет, такие здания требуют огромных вложений. Прежде всего денежных.
— А еще каких?
— Душу надо вкладывать. Иначе ничего хорошего не выйдет.
— Вы — мистик?
— В каком смысле?
— Верите в душу? В духов? В привидения?
— Я понял, куда вы клоните. Ольга Владимировна и мне рассказывала про девушку из зеркала и про говорящий унитаз.
— А вы ничего подобного не видели?
— Боюсь, что обычно каждый видит именно то, что хотел бы и готов увидеть.
— Вы полагаете, что им все это просто померещилось?
Буруковский выразительно поднял брови:
— А вы считаете, что за этой стеной скрываются потусторонние духи? И подслушивают нас?
