— Упаси, Господи! Мы политикой не занимаемся. Мы про наше, местное… Только она просила никому…
Обе оглянулись, каждая — себе за спину. Окружающий мир выглядел, как обычно, в коричневато-серых тонах, словно в черно-белом немом кино. Только красные флаги над башенкой Барвиненковского дворца, где теперь располагалось сельскохозяйственное училище, и на мачте у здания горкома-совета-ГПУ оживляли пейзаж.
— Да я ж никому и не скажу. Или ты меня не знаешь?
— Тогда слушай. Только тихо, — они подозрительно осмотрелись, потом подошли с обеих сторон к плетню. Обе в стареньких кацавейках, заношенных ситцевых юбках, полинялых платочках, пожилые, сутулые. Серо-коричневые, как и поздняя осень, что их окружала.
— Ну?
Первая таинственно зашептала:
— Сегодня рано утром чекисты в господском доме зятя Барвиненкова ловили.
— Да их же теперь не чекистами-то называют.
— Один черт, те, что людей берут.
— Ну?
— Да не поймали. Окружили парк, зашли в середину — а никого нет. Был в доме — и будто с росой выпарился.
— Это они плохо окружили.
— Да где ж плохо? Они свое дело знают. Там активистов было — не пересчитаешь! Чуть не всю сельхозшколу привели!
— Так, может, его там и не было?
— Если бы! В окне видели. И — не стало. Был — и нету. Исчез!
— Хм!
— А я тебе еще когда говорила: кто-то из тех господ душу продал нечистому. Я сперва думала — Верка. А выходит, что зять.
— Ух, кровопийца! Недаром же их, антихристов, прогнали! Не те теперь времена! Теперь власть — наша, рабочая.
— И я о том же говорю.
Обе сторожко оглянулись.
Темное небо, темные окна. Каждое окно смотрело с угрозой.
Весь город окрасился в печальные цвета: голые коричневые деревья, порыжевшие стены, и дорога — разбитая и черная. Ни прошлого, ни будущего. Только убогое и опасное настоящее.
Злость, о богиня, воспой…
Кинчев был очень зол.
Пол в его неуютном прокуренном кабинете прогнил и разгневанно скрипел на каждом шагу. Стул невозможно переставить без этого скрипа.
Убийство Николая Гапченко было таким же нелогичным, как и смерть Алины Зацепы. Оба были молоды, не имели врагов и завистников. Ничем не отличались от типичной местной молодежи. Никого серьезно не обидели. Ни у кого из подозреваемых не было абсолютно никаких мотивов лишать их жизни. Да еще так дерзко, не опасаясь других находившихся в доме людей…
Обе местные газетенки умудрились за одну ночь сфабриковать зловещие первые страницы и уже после обеда удивить небывало сенсационным выпуском город и окрестности. Барвинковская телестудия пустила в эфир слезоточивую передачу с рыдающими друзьями и приятелями Алины Зацепы. Все наперебой твердили в камеру: «И мухи не обидит никогда», «Как пела в хоре!», «Какая добрая была!», «Как ее любили одноклассники!», «обожали соседи!» и обязательно: «Изверги!», «Они должны понести по заслугам», «Нельзя оставлять безнаказанными», «До каких пор у нас будут вот так, среди бела дня?» Жаль, бедняжка Алина не дожила до такой популярности… Для полноты комплекта не хватало героической передачи про охранника, погибшего на посту. Видимо, уже готовят. Понятно, что милицию, прокуратуру и следственные органы упоминали презрительно-пренебрежительно, предвкушая в обозримом будущем цикл обличительных материалов под девизом: «Прошло уже… а они все еще…»
Начальство тоже прониклось ситуацией до самых печенок. И с утра успело попортить Кинчеву его печень также…
Виктор достал из пачки сигарету, но не закурил, смял и выбросил в мусорную корзинку. Чувствовал, что сейчас не сможет держать ее одними губами, сжует от досады и злости.
Вообще-то с этой дурной привычкой — курить — следовало бы давно уже расстаться… Вот закончим это дело, тогда… Может быть…
Миша Шерман подшивал в углу архивные документы, опустив голову. Но синяки на лице были все равно заметны. Устроил, умник, вчера вечером самодеятельную засаду во дворе вторично уже обворованных Цокотюх. На этот раз стащили старый мотор от допотопного «Запорожца», который хозяева давно собирались сдать в металлолом. По ошибке, приняв за похитителя, незадачливого студента побил приехавший из областного центра сын гражданки Цокотюхи. И правильно сделал. И Мишенька сам это понимает. И вздыхает над пыльными документами. Скорее всего, злится на себя самого.
Но долго злиться и печалиться практикант не умел. Он уже отложил в сторону неинтересные бумажки — статистику, отчеты. С отвращением полистал учебник по истории мировой культуры, зачет по этому предмету будущий великий сыщик сдать пока не сумел. Поэтому, демонстрируя свою невысокую культуру, начал задумчиво покусывать передними зубами ноготь большого пальца. Наконец не выдержал:
— Так обычно действуют только маньяки.
— Ты о чем? — прикинулся непонимающим Кинчев и недобро прищурил глаза.
— Да про убийства же. Серийные.
— Ты, небось, уже всем однокурсникам раззвонил, что серийные убийства тут расследуешь?
Миша не понял, чем пахнет ледяной тон его временного начальника и добродушна признался:
— Звонить дорого. Я им «эсемески» разослал.
— А как же тайна следствия?
— Много я мог в «эсемеске» написать? — Миша почесал выпирающий кадык. — Кстати, Цокотюха, Надежда Ионовна, все, что нам известно, у забора своего дома соседке рассказывала. Довольно громко и с подробностями.
— Ну-ну-ну, — заскрипел полом, зашевелившийся на стуле Виктор, — что за подробности?
— Да все, что мы и так знаем.
— Михаил, напряги мозги! Всего знать мы не можем. Вспоминай!
Шерман возвел очи к потолку.
— Да вот… Новая уборщица Ярыжских, Дука эта, забыл, как ее зовут… Э-э, Татьяна…
— Ну-ну, продолжай!
— Так она мамашей охраннику Дмитрию Дуке приходится.
— И что?
— И кумой второй уборщице, Татьяне Михайловне.
— И зовут их обеих Татьянами! Очень подозрительно! — Кинчев усмехнулся. Саркастически.
— Не смейтесь, я вспоминаю все подряд… Чтоб новое не пропустить… Самое главное… Бабка убитой заговариваться стала от горя. Всех подряд обвиняет.
— Это нам известно.
— А, вот еще! Когда в особняке санаторий был, там люди, как мухи, умирали. От неизвестных причин. Потому его и закрыли.
— Ты в это веришь? — пол под Кинчевым заскрипел.
— Можно проверить. Связаться с Министерством здравоохранения. Может, у них архивы сохранились.
