– Лучше воспаление в голове, чем жухлый веник на голове – отвечала подруга.
– Если бы мне приходилось каждый день вот так по часу торчать в ванной, это ведь хуже, чем мужикам бриться, я бы стриглась наголо, носила парики. Так поступают жены ортодоксальных евреев. Ленка, это можно творчески развить! Сегодня ты златокудрая, вся в таких локонах-пружинках, завтра – женщина-вамп: глянцевые прямые волосы, челка до бровей, послезавтра …
– Сашка, уймись!
– Конечно, тебя беспокоит, что ночью твоя лысая голова несколько понизит пыл Юры. Но тут ты можешь ошибаться, потому что эротические фантазии непредсказуемы. Он тебя погладит по гладкой головушке и так возбудится…
– С лысой башкой я сама не способна возбудиться ни при каких фантазиях. Но давай на тебе проведем эксперимент? Ты побрейся!
И я побрилась перед поездкой с хронически больным Данькой в Евпаторию. За месяц у меня на полтора сантиметра отросли волосы, выгорели, приобрели рыжий оттенок. Мне казалось, что выгляжу потрясающе. Сережа ахнет, когда меня увидит. Как он ахнул, я уже писа́ла.
Укутав меня в пелерину-пеньюар, вымыв мне голову и подсушив полотенцем, парикмахер (молодой человек, похожий на сверчка) задумчиво перебирал пальцами мои волосы:
– Кто ваш мастер? Такая необычная стрижка.
Кто, кто. Я сама. Подойду к зеркалу с ножницами, чик-чик лишнее. На затылке, конечно, получалось кривовато.
Сверчок по имени Филипп спросил про мастера, потому что на мне, перед театром, было изумительное платье. Цвета красного вина кружева, почти староклассические брюссельские, под ними атласный чехол в тон, рукава и декольте без подложки, вырез горловины и низ рукавов – волнующая, то есть волнительная, то есть вырезанная по рисунку кружева ломаная линия. Увидев это платье, я в него сразу влюбилась. На мне черные лаковые туфли на граненых шпильках фарфоровых линий – в них не по тротуару цокать, а выставлять в витрине рядом с коллекционной посудой. Театральная сумка-клатч – произведение портняжного искусства.
Так одетая, упакованная, как говорит мой сын, девушка, конечно, имеет персонального мастера-стилиста. И то, что он наворотил на ее затылке, имеет какой-то загадочный дизайнерский смысл.
Я сказала, что хочу сменить мастера и полностью ему, Филиппу, доверяю. Какие чудные слова он употреблял: мелирование, филирование. Как грассирование.
Мама меня наставляла: «Не надо говорить, что Коля Булавин картавит. Лучше сказать, что он грассирует». На то, что этот косноязычный недотепа еще и шепелявит, перевирает все согласные, у мамы определений не было. Коля Булавин, кстати, знаменитый педиатр, и дефекты произношения, наверное, помогают ему найти общий язык с детьми. И, наверное, он совсем не похож на персонаж Ролана Быкова – комичного логопеда из фильма «По семейным обстоятельствам». Кто у нас буфет? Мальчик или февочка?
Однако когда Сверчок-Филипп меня мелировал, то есть красил разным цветом пряди, проложенные фольгой, я опасалась, что буду похожа на зебру, подвергнувшуюся хулиганской выходке пьяного смотрителя зоосада. Он меня долго стриг, а потом филировал – ножничками, имевшими одним из лезвий расческу, и мои волосы летели в стороны как сено из стога, в который забрались медведи праздновать свадьбу. Меня не покидала тревога, и я себя мысленно утешала, что лысой-то я не буду, да и лысой я уже была.
Сказать, что я себя не узнала, когда Филипп снял с меня перелину, было бы литературным штампом, клише. Просто я стала еще красивее. Хотя уж куда более.
За ту работу, что проделал Филипп, неудобно было давать стандартные чаевые – десять процентов.
Я так прямо и сказала:
– Вы сотворили произведение искусства. За него положен гонорар, а не чаевые. Леонардо да Винчи получал гонорар, а не чаевые. – Открыла сумочку и вытащила билет на завтра в Большой театр. – К сожалению, только один. Есть прелесть ходить в театр в одиночку, как читать хорошую книгу. Мы ведь читаем наедине с прекрасным. Спасибо вам!
Кстати, ко мне теперь редко приставали в транспорте и на улице. Изменился гардероб и что-то в выражении лица. К такой девушке разве что на «Мазерати» подкатить. «Мазерати» и прочие «Бентли» проносились мимо, за что им спасибо.
Большая удача: Данька, Маша и Катя умотали в Крым, жили, притулившись на скале в палатке, сотовая связь там отсутствовала, и мне не звонили.
Дети проводят отпуски компромиссно. Уступая Данькиным желаниям, – неделя в палатке, в каком-нибудь лесу, где проводится музыкальный фестиваль, или, как нынче, в диком хипповом крымском лагере. Неделя – у моря, в Греции, в Турции или в Тунисе, где Маша выберет. На моей памяти больше двух недель отдыха дети себе позволить не могли. Обычно между первым актом отпуска и вторым была неделя-десять рабочих дней в Москве. Но в этом году у них между самолетом из Симферополя и самолетом в Солоники меньше суток. Только и успеют бросить палатки, спальники и прочие туристические плитки-котелки, помыться под душем. Поскольку дети не в лесу у костров сидели, в море купались, то можно не опасаться, что пассажиры в самолете станут зажимать носы. Когда Данька, Маша и Катюша возвращаются с фестивалей, от них несет дымом и смогом, как от партизан.
С бывшим мужем Сергеем Калининым я встретилась случайно, хотя и логично. Он жил в высотке на Кудринской площади, бывшей Восстания. Недалеко зоопарк, в котором я полдня провела. Зашла в кафе, сидела за столиком и мечтала, что поведу в зоопарк внучку, ведь я ее никуда не водила, бабушка называется. Мы с Катюлей, по дороге к метро и от метро, подпрыгивая, выучим стихотворение Василия Жуковского «Котик и козлик»:
Там котик усатый По садику бродит, А козлик рогатый За котиком ходит, И лапочкой котик Помадит свой ротик, А козлик седою Трясет бородою.
Мы обнаружим много «котиков» – от рыси до тигра, и бедных рогатых – такую тяжесть на голове таскать, мы поспорим, кто симпатичнее: моя белуха Юля или ее макаки и мартышки. Я ела пирожное, сладости я теперь поглощала, не толстея. Ах, какую вкуснятину стали делать московские кондитеры! Ела пирожное и запивала кофе, улыбалась, предвкушая вопрос внучки: «Почему никто из котиков не помадит свой ротик?» Спросив разрешение, приняв молчание за мое согласие, он подсел за мой столик.
Сергея я узнала мгновенно, хотя он сильно изменился. Того, что меня вычислит, не опасалась. Во-первых, человеку со здоровой психикой не придет в голову, что он может столкнуться со здравствующей бывшей женой в облике тридцатилетней давности. Обрюзгший экс-супруг, налившийся жиром, который вполне можно было бы принять за накачанные мышцы, если бы не выкатившийся над ремнем живот, производил впечатление психически устойчивого мужчины. Если принять за норму желание старого хрыча закадрить молоденькую девушку. Во-вторых, я уже убедилась, что людям, которые знали меня в молодости (Самохин, соседи), я кого-то смутно напоминаю, они даже не могут сообразить, что я напоминаю саму себя.
Прошлых обликов не узнают, и в том, что мы воспринимаем человека во времени, есть какая-то высшая справедливость.
