– Александра Петровна, какие ваши годы. Вы еще поездите и многое увидите.
– Вашими бы устами…
– Странным образом мой любимый живописный стиль тоже импрессионизм.
– Не подлизывайтесь!
– Честно!
– Уколов, вы знаете разницу между Моне и Мане? Назовите их картины.
– Клод Моне «Впечатление. Восходящее солнце», «Лондон. Парламент». Эдуард Мане «Музыка в Тюильри», «Сливовица».
– Садитесь, пять!
– Александра Петровна, откуда вы знаете мою фамилию?
Штирлиц, бедный Штирлиц, ты опять на грани провала.
Спасаемся:
– Письмо из Центра до Штирлица не дошло. Он перечитал еще раз – всё равно не дошло. Евгений Евгеньевич, вы меня раскусили! Меня долго пытали, потом я согласилась работать на китайскую разведку. Мой позывной Дунь-Кунь-Тунь или как-то похоже. Что теперь со мной будет?
– Вы слишком много знаете. Вас будут хоронить с почестями после автомобильной катастрофы. И все-таки, Александра Петровна?
– Да не помню! Я ведь была у вас дома. Может, конверт увидела, может, у вас табличка на двери. Помню, что подумала: предки были либо портными, либо острословами, любили подпускать шпильки.
Вряд ли он поверил, но больше не расспрашивал.
Мы прошли в кофейню, уютную с открытыми террасами, но Женя забраковал меню.
– Не подходит. Бутерброды, булочки, печенюшки, ни одного пирожного с непроизносимым названием.
– Вы принимаете меня за сладкоежку-обжору?
– Что вы! За гурмана и ценителя. Кроме того, я голоден и хочу полноценный обед.
Он достал телефон и по Интернету нашел ресторан.
– Вы любите рыбу и прочие дары моря?
– В приготовленном виде.
– Устрицы?
– Никогда не пробовала.
– Я вас научу их есть. У меня пошла активная выработка слюны и желудочного сока. Так, десерты… Милефоле, тирамису, профитроли, мильфей, – читал он по слогам. – Годится? Тогда вперед!
В рыбном ресторане Женя первым делом заказал дюжину устриц. Их принесли на блюде со льдом.
Я посмотрела на несимпатичное содержимое раскрытых раковин, чередующихся с лимонными дольками, и почесала затылок:
– Вы уверены, что это едят?
– Не едят! Пируют! Все люди делятся на умных, которые знают толк в устрицах, – говорил Женя, облизываясь, – и на несчастных глупцов, которым устрицы напоминают бог знает какую гадость. Поскольку вы неофит, то стоите перед выбором, в какую категорию попасть. Поехали! Надо делать вот так.
Он взял створку, выдавил несколько капель лимона, подцепил содержимое специальной вилочкой-двузубцем, извлек и отправил в рот. Зажмурился от удовольствия.
– Свежайшие! Смелее, Александра Петровна!
Не могу сказать, что теперь устрицы – мое любимое блюдо. Но после третьей стало как-то приемлемо. Или все дело было в белом вине, которым я активно запивала обитателей морских глубин? Или мне просто нравилось смотреть на Женю, чмокающего от удовольствия? Слушать, как он рассказывает, что, строго говоря, устриц надо есть с сентября по апрель – в месяцы, имеющие букву «р». С мая по август устрицы размножаются и несколько жирноваты.
– Вам не кажется, – спросил он, – что жирноваты?
– Нет. Но меня терзают смутные сомнения. Они случайно не живые?
– Естественно! – с умной миной заверил Женя.
Так говорят, когда хотят вложить в слова противоположный смысл, когда шутят с близкими людьми, со сверстниками, с друзьями. Однажды я наблюдала сценку. Маша красилась перед зеркалом, Данька уткнулся в телефон. «У тебя нет туши для ресниц?» – спросила его Маша. «Кончилась», – ответил Данька.
Женя впервые со мной шутил свободно, легко, раскованно, как с равной.
Я вытаращила глаза, схватилась за живот и прошептала:
– Они живые, я чувствую. Они просятся на волю.
– Спокойно! – поменялся в лице Женя. – Я пошутил. Дышите глубже, выпейте вина. – Он протянул мне фужер. – Нет, лучше водки. Официант! Триста грамм водки! Поскорее.
– Я тоже пошутила. Но в корейский ресторан я с вами не пойду и собак есть не стану.
– Да и мне самому они в последнее время разонравились.
После устриц была уха, под которую нужно было обязательно выпить рюмку водки, закусить кусочком селедки с кружочком лука. Уху я только попробовала, и половины порции не осилила. Я так насытилась устрицами, что даже десерта не хотелось, от второй и последующих рюмок водки решительно отказалась. На второе Женя «приговорил» большую рыбину, пожаренную на гриле, допил водку. К десерту и кофе заказал коньяк.
Я знаю, что от воли человека никак не зависит скорость и глубина опьянения. Все дело в наличии двух ферментов с трудно произносимыми названиями – алкогольдегидрогеназа и ацетальдегидрогеназа. Если печень вырабатывает их в достаточном количестве, человек пьянеет медленно и не мучается похмельем. При врожденном или генетическом (как у малых народов Севера) недостатке ферментов опьянение происходит быстро и опасность стать хроническим алкоголиком значительно выше. Сознательно человек никак не может ускорить или увеличить выработку ферментов, как не может заставить поджелудочную железу вырабатывать нужное количество инсулина. Наш организм – сложное устройство, управлять процессами которого создатели нам не доверили, даже инструкций не приложили. Однако женщинам совершенно ненаучно нравятся мужчины слегка под хмельком и отвращают потерявшие достоинство пьяные рожи.
Сергей в подпитии становился придирой, резонером и скучным спорщиком. Андрей погружался в элегически сентиментальное настроение, называл меня Сашулькиным, Мусей и Пусей. У Саввы алкоголь вызывал многократное увеличение скорби о тяжкой доле русского поэта. Про Колю ничего не могу сказать, так как в прошлом он «был запойным, но для карьеры и надежности закодировался и подшился».
Женя (почти полная бутылка вина, двести пятьдесят граммов водки, двести коньяка) охмелел то что надо – был расслаблен, благодушен, мил и разговорчив неутомительно. Я смотрела с вожделением на тирамису, но решительно не могла съесть его.
– Подождем, вы не торопитесь? – спросил-предложил Женя.
Я не только не торопилась, я бы никогда с ним не расставалась.
Мы заговорили о музее, в котором побывали, и от русского импрессионизма плавно перешли к русофобии, бушующей на Западе и в США.
– «Запад есть Запад, Восток есть Восток, не встретиться им никогда»
[4], – процитировала я. – Киплинг сказал это сто лет назад.
– Русофобия постарше будет, – заметил Женя. – Это не новое явление, а старое, то утихающее, то закипающее последние три столетия.
