Когда рыцарские романы утратили популярность, наступил конец правления Филиппа II, равно как и завершилась эпоха грандиозных завоеваний, которые были свойственны этому правлению. Великий век в истории Испании и испанской Америки заканчивался.
Темпы, которыми конкистадоры шестнадцатого столетия покоряли столь обширные территории на двух громадных континентах, и сопоставимые успехи миссионеров, обративших в христианство десятки тысяч туземцев, достойны войти в анналы человеческой истории как примеры несгибаемой доблести и творческих устремлений европейцев. Испания поддерживала эти завоевания, прокладывая торговые маршруты в беспрецедентных масштабах. А спешное создание административной структуры Нового Света, опиравшейся, как правило, на средиземноморские модели, нельзя не признать выдающимся достижением.
Испанская империя просуществовала три столетия, с начала шестнадцатого до начала девятнадцатого века. Ее последние следы исчезли только в 1898 году, после испано-американской войны на Кубе, когда минуло 400 лет с того дня, как Колумб прибыл в Карибский бассейн. На «память» о своем владычестве Испания оставила Новому Свету католическую религию и бесчисленные памятники, традиции и литературу. Но, прежде всего, она создала зависимые территории, которые с течением времени «повзрослели» до независимых государств Латинской Америки. В этой части мира редко ведутся войны. По сравнению с остальным миром Латинская Америка выглядит сегодня оазисом спокойствия.
Профессор Роджер Мерриман в последней главе своей работы «Возвышение испанской империи в Старом и Новом Свете» откровенно признавался, что не может найти конкретную причину упадка Испании. По его мнению, сама «преемственность имперской традиции в Испании может служить основным объяснением внезапности возвышения и упадка», а упадок явился «следствием совокупности различных причин; мы по-прежнему далеки от общего соглашения относительно значимости конкретных причин этого события, и наблюдается то же расхождение во взглядах, как и применительно к Риму». Возможно, объяснение можно отыскать в том факте, что во многих отношениях Испания никакого упадка не испытала‹‹794››. В семнадцатом столетии Новая Испания и Перу, по прекрасной характеристике, которую дал им Октавио Пас в своем великолепном жизнеописании поэтессы Сор Хуаны Инес де ла Крус, оставались «мирными, стабильными и сравнительно… преуспевающими… Город Мешико сделался крупнее, богаче и красивее Мадрида». Латиноамериканское общество было крепче и цивилизованнее общества Новой Англии‹‹795››. Всякий, кому доведется побывать в Латинской Америке сегодня, не сможет не задаться вопросом — а разве империя погибла? Да, верно, она прекратила расширяться после 1600 года. Бандиты разбойничали на дорогах, в море частенько случались кораблекрушения, «флотилия сокровищ» погибла целиком в 1628 году. Но великая империя оставалась собой, пускай ни Филипп III, ни Филипп IV не величали себя императорами. Испания не сумела покорить Китай и Японию. Однако она сохранила огромную территорию от Филиппин до Кубы и от Калифорнии до Магелланова пролива. В Европе она оставалась великой державой, пусть и лишилась былого доминирования. Испания семнадцатого столетия была страной высочайшей культуры, о чем свидетельствуют картины Веласкеса и Мурильо, не говоря уже о творчестве Сервантеса и Кальдерона, Тирсо де Молины и Гонгоры, Кеведо и Лопе де Веги. Другими свидетельствами, к примеру, служат хорошо сохранившийся дворец Буэн Ретиро и поэзия Сор Хуаны‹‹796››. Пьер Вилар даже восемнадцатый век в Испании относил к «un très grand siècle colonial» («протяженному колониальному веку»)‹‹797››. Так был ли упадок в действительности? Что и с чем мы сравниваем? Сэр Джон Эллиотт проницательно замечает в своем замечательном исследовании «История в процессе создания», что Испания на самом деле столкнулась не с упадком, а с «ощущением упадка»‹‹798››. В семнадцатом и восемнадцатом столетиях, по крайней мере, проявлений упадка почти не наблюдалось — если сравнивать с теми признаками, которые Гиббон обнаруживал в истории Рима. Вероятно, уступка Ямайки флоту Оливера Кромвеля в 1650-х годах может считаться таким проявлением, но это малозначительное событие вовсе не было катастрофой. А вот на Филиппинах испанское владычество неуклонно укреплялось, и торговля с Китаем позволяла креольской элите Новой Испании «наслаждаться китайским фарфором и шелками и воспринимать себя как центр мироздания, не только взирающий через Атлантику на Европу, но и глядящий через Тихий океан на баснословные земли Азии»‹‹799››.
Король Филипп умер в 1598 году, сведенный в могилу лихорадкой, опухолью на ноге и подагрой, сковавшей обе его руки, а также прочими хворями, в том числе заражением крови, после долгого правления, что началось фактически с 1542 года, когда отец назначил его регентом. Он трудился на своем троне до 1 сентября 1598 года, и его главным министром в последние годы был опытнейший португальский дворянин Кристобаль де Моура‹‹800››. Король скончался 13 сентября в Эскориале, куда его доставили еще 30 июня на специальном ложе, придуманном и сконструированном камердинером Жаном Лермитом. Завещание Филиппа было длиннее, чем у его отца-императора, но он потребовал ровно такого же числа месс (30 000) за упокой своей души‹‹801››.
Испания переняла от Филипп многие черты его личности и никогда впредь не забывала этого монарха. Он умер, как жил (и как жили многие в Новом Свете), человеком веры, уповая на Деву Марию и на других святых, прежде всего на святую Анну и святую Марию Магдалину. Отчасти он был монахом, отчасти же бюрократом и восхищался святой Терезой Авильской, за что его справедливо хвалят потомки. Также он высоко ценил Тициана, с которым он дружил и с которым сотрудничал. Еще его можно считать архитектором-любителем, и дворец Эскориал по сей день признается грандиозным сооружением. Творения его наместников в Новом Свете были столь же возвышенными и благородными. О нем самом и об его вице-королях европейцам и латиноамериканцам пристало вспоминать с гордостью. Он умер после заключения перемирия с Францией в Вервене в мае 1598 года, а мирный договор с Англией активно обсуждался. Короля Филиппа считают «королем благоразумия», а также «правителем бюрократов», el rey papelero, за пристрастие к меморандумам и прочим бумажным документам. Он искренне старался исполнять обязанности властелина европейской и американской империи. С первых дней на троне он, как писал епископ Лиможский, «полностью посвятил всего себя делам, не теряя впустую ни часа, и проводил сутки, корпя над бумагами»‹‹802››. Филипп желал знать обо всем, и этому его желанию стремились угодить. В последние три дня жизни он исповедовался в совершенных ошибках. Фернан Бродель в конце величайшей из имеющихся на сегодняшний день работ о Филиппе и шестнадцатом столетии обоснованно отмечал, что король воспринимал свое правление как нахождение
[116] «в клубке новостей, чьи путающиеся и пересекающиеся нити сплетаются… в полотно событий… Это читатель за своим рабочим столом, делающий своим скорым почерком пометки в бумагах… Он является воплощением всех сильных и слабых сторон своей империи…»‹‹803››. Сильные и слабые стороны сохранились в наших воспоминаниях, будем надеяться, беспристрастных.
