В перерыве к нам подходит Мари.
– Ты ведь знаешь, что Сэн врет? – говорит она Сьюз. – У нее этого нет. И в реке этого тоже нет. – Я чувствую, что Сьюз расслабляется.
Все то время, пока идут уроки, мистер Замора переносит ящики из спальни мальчиков в комнату сестры Терезы. Монахиня старательно делает вид, что его не существует.
– Это и есть те самые ящики с бабочками? – Мари толкает меня локтем в бок. Я киваю.
– Бедненькие, – бормочет она. – Там же темно, как в тюрьме.
За ланчем все приютские спрашивают, что в ящиках, и Дату рассказывает про бабочек, сбежавших в лесу на Кулионе. Сэн слушает с открытым ртом. Заканчивается тем, что мальчики вместе идут гонять мяч на площадке. По-моему, Сэну надоело притворяться, что мы ему противны. Другие начинают задавать нам всякие вопросы и просят рассказать о себе. К вечеру большинство приютских разговаривают с нами, как бывает в первый день в школе – осторожно, но дружелюбно. За ужином некоторые мальчики уже сидят с нашими, хотя одной ложкой никто, кроме нас с Мари, не ест.
– Почему он не ужинает? – спрашивает Мари, когда мы моем миски, и кивает в сторону мистера Заморы, сидящего у кучки бамбуковых жердей, которые пойдут на постройку его жилища. Он записывает что-то в тетрадь в кожаном переплете, а чашка с рисом и рыбой, которую принес Луко, так и стоит нетронутой.
– Боится есть одну с нами пищу. Считает нас Тронутыми, хотя его собственные врачи утверждают, что это не так.
– Тронутые?
– Так мы называем болезнь.
– У нас тоже есть это слово. Только оно означает больного на голову. Сумасшедшего.
– По-моему, мистер Замора немножко больной на голову, – говорю я.
– Почему?
Рассказываю ей о петиции, о крови у него на руках. Мари внимательно, хмуря брови, слушает.
– Бедненький, – говорит она, повторяя то же, что сказала о бабочках, и смотрит на мистера Замору. Он сидит, уставившись в никуда, и выглядит уставшим и измученным. – Представь, с такими грязными мыслями оказаться в месте, которое считаешь грязным.
– Но это же не так, – горячо возражаю я.
– Нам здесь говорят другое. На Короне многие думают так же, как Сэн. Люди боятся всего незнакомого, всего, что как-то отличается от привычного. Их пугает, например, моя рука.
Мари поднимает руку, на которую я с самого начала, поняв, что с ней что-то не так, смотрела с опаской.
– Все в порядке, – говорит она. – Можешь смотреть. – Кисть безжизненно повисает, и я вижу, что не все пальцы сформированы полностью.
– Она у меня с рождения такая, – продолжает Мари. – Из-за нее, а еще из-за моей бледной кожи родители решили, что я – проклятая. А потом люди еще всякое говорили. Некоторые в городе называли меня прокаженной… Извини, Тронутой.
– Ты поэтому так любезна со мной?
Она удивленно моргает.
– Ты хорошая, добрая. Я поняла это еще в первый вечер. Ты утешала того малыша, хотя и сама грустила.
– Это ты смотрела на нас из верхнего окна?
Мари кивает.
– Моя кровать прямо под тобой, в углу, справа.
– А ты мой автопортрет видела?
Я морщу лоб, потом вспоминаю рисунок и букву «М» на стене.
– Ну да, конечно! Он…
Мари смеется. Звонко и весело.
– Да, ужасен. Я нацарапала его, когда только приехала сюда. Забавно, что ты попала на мое прежнее место. Будем обмениваться сообщениями!
Я хлопаю себя по лбу.
– Обещала нане, что напишу сегодня.
– Ты и сейчас можешь написать.
– Но письмо уже не попадет на почту, если только Луко не поедет в город.
– Ты обещала отправить его сегодня или только написать?
– Написать.
– А раз так, то и обещание не нарушишь. Подожди здесь.
Она поднимается и исчезает. Я оглядываюсь. Несколько человек – и приютские, и наши – вместе гоняют на площадке тряпичный мячик. Какая перемена всего за один день. Кое-кто из наших – меньшая Игмес, Кидлат и Лила – сидят поодиночке у костровой ямы. Может быть, они тоже, как и я, мыслями и душой остались там, на Кулионе. На сердце пусто. Кидлат, заметив, что я смотрю на него, подходит и протягивает какой-то пожухлый цветок. Я беру. Он улыбается и садится рядом.
Мари, вернувшись, садится по другую сторону от него.
– Привет. Я – Мари.
– Он не говорит, – объясняю я. – А зовут его Кидлат.
– Приятно познакомиться, – кивает Мари, и Кидлат отвечает улыбкой. – Вот, держи. – Она кладет передо мной несколько листков бумаги. – Пиши.
– А что писать?
– Что хочешь.
– Даже не знаю, с чего начать.
– Начни с общих впечатлений, а потом добавь подробностей. Подсматривать не буду.
Мари ложится. Жара спала, и в воздухе полно насекомых. Минуту-другую я смотрю на играющих в футбол мальчишек. Сэн и Дату в одной команде, Луко – на воротах. Двигаться ему почти и не надо – мяч все равно попадает в него. Мистер Замора торопливо строчит в тетради.
Я расскажу нане, что он пишет книгу о бабочках. Расскажу о нашем путешествии, о Кидлате, других детях и сестре Терезе. А еще о Луко и уроках. Но начну с ложки, которой со мной поделились. Начну с Мари.
Спать сестра Тереза отправляет нас рано, но мне не спится. Лежу, слушаю море. Оно должно быть близко, но пока я его не нашла. Завтра поищу и море, и остров Кулион, хотя он и будет всего лишь темным размазанным пятном на горизонте.
Тук. Тук.
Я вздрагиваю и поворачиваюсь к окну. Звук такой, будто кто-то стучит снаружи, но никого не видно, ничьи пальцы не прижимаются к ставням. Внезапно какая-то тень проносится мимо окна, и мое сердце пускается вскачь. Что это? Птица?
Тук. Тук. Тук.
Нерешительно открываю ставни. Высокая Игмес ворочается на соседнем тюфяке, но не просыпается. В воздухе передо мной болтается висящая на бечевке палочка. Выглядываю, смотрю вверх и вижу бледную руку. Мари. Развязываю узел, беру палку и замечаю на ней листок.
Спокойной ночи.
Я снова смотрю вверх, но бечевки уже нет, а ставни закрываются. Провожу пальцем по «М» на стене и одними губами шепчу: «Спокойной ночи».
Письмо
На следующий день, пока все играют во время утреннего перерыва, я тихонько ускользаю и сворачиваю за угол приюта. Иду по заросшей тропинке через рощу, через брошенные пятнами тени. В какой-то момент деревья вдруг редеют и останавливаются, как солдаты на марше, получив команду «Стой!». Я стою у края обрыва. Дальше, бесконечное и сверкающее, море. Всматриваюсь, щурясь, и вижу, что не такое уж оно бесконечное. Неподвижное пятнышко на горизонте, должно быть, и есть Кулион. Грудь сжимается вокруг чего-то острого. Где-то там, на этом крохотном пятнышке, – нана. Чья-то рука ложится мне на спину.
