– Ами?
– Да, нана.
Я не подхожу близко. Что бы ни говорила сестра Маргарита, мне страшно. Нана кое-как поворачивается на бок, я вижу ее мягкие глаза над повязками и забываю про страх. Я иду к ней, наклоняюсь, тычусь носом в ее шею, и меня, с головы до ног, наполняет счастье. Сквозь горьковатый запах антисептика пробивается ее запах, землистый и сладковатый.
– Ох, Ами, – шепчет она и обнимает меня. На руках повязок нет, и кожа под тонкой больничной рубашкой гладкая и теплая. – Пришла.
– Конечно, пришла.
– С приключением.
– Ты уже слышала? – разочарованно спрашиваю я.
Она ложится.
– Кое-что. С удовольствием услышу от тебя.
Нана подтягивается вверх на узкой кровати, и я сажусь рядом с ней и начинаю рассказывать. Получается что-то в духе наших с ней историй. Я рассказываю о приюте, о сестре Терезе, о бабочкиных уроках. Нана выглядит очень усталой. Может быть, ей дают то же, что давали Росите, – лекарство, от которого чувствуешь слабость, но не чувствуешь боли. Я помню, что должна быть храброй, и стараюсь побольше говорить.
Рассказываю о письмах, о пожаре, о лодке «Лихим». О рыбине и о Кидлате. Как мы шли и спали под звездами. О встрече с Бондоком и спичках, о ковре гниющих фруктов, о змее. В этой части нана берет меня за руку. Но самое главное – я рассказываю о Мари и бабочках.
– Чудесное приключение, Ами. Оно останется с тобой навсегда.
– Да.
– Я слышу грусть?
Скоро ли Мари забудет обо мне?
– Девочка, с которой я пришла сюда… Ее забрали.
Нана поглаживает меня по руке.
– Уверена, вы еще найдете друг дружку. Сестра Маргарита послала за Бондоком. Он обещал позаботиться о тебе.
– Как Капуно?
– Капуно сейчас занят. Работает в школе, ведет уроки. Ты – настоящее сокровище, Ами. О тебе будут заботиться. Тебя будут любить. – Голос ломается, и нана отводит взгляд. – И бабочки тоже чудесные, правда? Сестра Маргарита говорит, что они разлетелись по всему Кулиону. – Она вздыхает, и я слышу свистящий звук. – Я бы тоже хотела их увидеть.
– Их так много. Может быть, даже больше, чем в твоем домике.
– Нисколько не сомневаюсь. – Нана слабо улыбается. – Твой ама любил бабочек почти так же сильно, как меня. И мы оба любили их по одной причине. Знаешь по какой?
Я задумываюсь.
– Они красивые?
Нана качает головой и морщится от боли.
– Некоторые бабочки живут один день, некоторые неделю, а некоторые месяц. Но они живут по-настоящему. И какой бы короткой ни была их жизнь, бабочки украшают мир.
Она сжимает мою руку, и мне кажется, что в ее словах о бабочках кроется какой-то другой смысл. Голос звучит печально и тихо, и я стискиваю зубы, чтобы не расплакаться.
– Я принесла твою сковородку.
– Оставь ее себе. Мне…
Не хочу, чтобы она что-то объясняла. Я слышала ее, слышала сестру Маргариту и знаю все. Наверно, я знала все еще раньше, когда прочитала письмо, которое украла для меня Мари. Знать-то знаю, но легче от этого не становится, и грудь болит не меньше, и дышать не легче.
– Ты ходишь в церковь? – спрашиваю торопливо, потому что мне нужно ее остановить, а крест – единственное, что бросается в глаза.
– Конечно нет. – Нана сует руку под подушку и достает своих терракотовых божков. – Но они прибили эту штуку к стене и не позволяют ее снять.
В окно ударяется бабочка, и мне в голову приходит мысль.
– Им нравится, чтобы все было белое. Это так уныло, – продолжает нана. – Ты что делаешь?
Я выбираюсь из-под простыни и иду к окну. Сетка держится на деревянной раме, вставленной в неровное квадратное отверстие. Видно, что делали все второпях. Давлю на раму здоровой рукой.
– Ами, у тебя будут неприятности! – шипит нана, но подняться с кровати и остановить меня она не может. Еще немного, и сетка вываливается и падает наружу.
И тут же, словно только и ждала этого, в палату влетает и садится на белую простыню коричневая бабочка. Несколько секунд мы молчим, а потом нана счастливо смеется – впервые за то время, что мы вместе. Бабочка улетает, но это уже неважно, потому что ей на смену, привлеченные белизной, прилетают другие. Я возвращаюсь к кровати, а над наной уже кружатся, садятся на простыни и стены добрая дюжина бабочек. Они наполняют комнату, словно листья в листопад, порхают и вьются. Нана целует меня в лоб.
– Спасибо, Ами.
– Сестра Маргарита говорит, что это я привела с собой бабочек.
– Так и есть, – устало говорит она. – Ты не против, если я ненадолго закрою глаза?
Мне так многое хочется сказать ей, но я боюсь, что если заговорю, то расплачусь, а потому только киваю молча. Мы лежим, как лежали, бывало, когда мне снился кошмар. Ее рука лежит на мне.
– Все хорошо, Ами. Мне не страшно. Я рада, что ты пришла.
– Я люблю тебя, нана.
– Я люблю тебя.
Поплакать даже хорошо. Я дрожу, и нана прижимает меня к себе. Делаю несколько глубоких вдохов, как она учила, и слушаю ее истории, новые и старые, придуманные и правдивые, про великанов и дом с цветами, где она была счастлива с ама, про лес с бабочками. Голос ее слабеет. Бабочки кружат…
Когда нана умолкает, я не поворачиваюсь. Лежу, крепко обхватив себя руками, а чувство такое, словно внутри все рвется на части. Комната погружается в сумерки, а потом дверь открывается, и на пороге, в рое бабочек, стоит сестра Маргарита. Рука наны тяжелая и неподвижная. Я не чувствую ее дыхания, и это молчание – самое громкое, что я когда-либо слышала.
Огромный, заботливый великан, Бондок поднимает меня и берет на руки. А потом наступает тишина, такая глубокая, что может означать только одно: небо дает трещину. И муссон наконец отмоет воздух начисто.
Тридцать лет спустя
Один
Солль заблудилась. Так получилось, что дорогу на Манилу она пропустила и теперь не была даже уверена, что помнит, как вернуться на фруктовую ферму. Корзинка с апельсинами давила на голову, словно кирпич. Взять бы фрукт, содрать ногтями толстую кожуру и высосать из мякоти весь сок. От этой мысли рот наполнился слюной, и Солль глубоко вдохнула. Надо держаться. Повариха, горничная и все воспитанники, включая ее саму, несколько недель откладывали из пособий, чтобы устроить этот сюрприз на день рождения Госпожи. Ей не простят, если она съест хотя бы один плод.
В какой-то момент Солль уступила раздражению. Почему повариха пренебрегла местными апельсинами, которые в изобилии зрели в их саду и продавались на рынке так дешево, что их покупали бочками? Почему настояла на том, что Госпоже нужны именно эти апельсины? От рыночных они ничем не отличались, если не считать того, что выращивавший их фермер заворачивал каждый снятый плод в отдельную бумагу, как будто они были стеклянные. И почему – тут она сжимала кулаки и стискивала зубы – выбор пал на нее, тринадцатилетнюю девчонку, про которую всем известно, что у нее начисто отсутствует чувство направления. Отправить пешком по маршруту, где не ходит автобус, заранее зная, что она заблудится. А время-то позднее, и уже скоро в небе появится луна.
