Нечто подобное, очевидно, происходило и в филогенезе. М. Томаселло писал: «Самые первые условные обозначения в голосовой модальности были эмоциональным сопровождением или дополнительными звуковыми эффектами к каким-нибудь уже осмысленным жестам, основанным на реальных действиях — или, по крайней мере, к уже осмысленным совместным действиям» (там же, с. 196).
Со временем дети в значительной мере освобождаются от связей между жестовыми и языковыми знаками. Последние приобретают полную свободу от первых. Кроме того, языковые знаки приобретают безраздельное господство над жестовыми знаками. Глоттогенез, по предположению М. Томаселло, шёл по такому же пути.
Обращаясь к глоттогенезу как таковому, М. Томаселло пишет:
«Знаковые языки (вначале жестовые, затем звучащие), таким образом, появились на основе этих уже понятных жестов, заменив естественность указательного жеста и пантомимической коммуникации общей для всех (о чём каждому заведомо известно) историей социального научения. Этот процесс, разумеется, стал возможен благодаря уникальным человеческим навыкам культурного научения и подражания, позволяющим исключительно эффективно учиться у других, принимая во внимание и усваивая их намерения. В рамках той же линии эволюционного развития люди начали также создавать и передавать далее в рамках культуры грамматические правила, организованные в сложные языковые конструкции, задающие, в свою очередь, сложные типы сообщений для использования в повторяющихся коммуникативных ситуациях» (там же).
Каким образом М. Томаселло объяснял победу вокальной коммуникации над жестовой? Эту победу не следует понимать чересчур просто: как прямую замену жестовых знаков вокальными (как прямой переход жеста в слово).
Переход от жестовой доминанты в общении первобытных людей к вокальной был опосредован их способностью к осознанию произвольности знака. Эта способность возникла в результате их когнитивной эволюции. Они научились распознавать произвольность связи между той или иной реалией и обозначаемым её жестом ещё в процессе жестовой коммуникации. А что это для них значило? Они поняли, что в качестве знаков могут использоваться не только жесты, но и звуки. Более того, «люди поняли, что связь большинства коммуникативных знаков, которые они используют, носит исключительно произвольный характер, и следовательно — вуаля! — если мы захотим, то сами сможем создать какие угодно знаки» (там же, с. 190). Из этих каких угодно знаков они стали отдавать предпочтение голосовым знакам. Почему именно им?
У М. Томаселло читаем: «Голосовая модальность стала ведущей, потому что благодаря ей: становится возможным общение на более дальних расстояниях (чем при использовании жестов. — В. Д); становится возможным общение в лесу; освобождаются руки, поэтому становится возможным одновременно общаться и делать что-то руками, становится возможным воспринимать сообщения на слух, а глазами при этом искать хищников и другую важную информацию; и так далее, и так далее» (там же, с. 195–196).
Как и наш А.А. Потебня, М. Томаселло разделяет мнение, в соответствии с которым первые слова признаются за предложения, состоящие из корнесловов. Иначе говоря, пралюди первоначально употребляли лишь однословные предложения («голофразы») (там же, с. 191). Со временем они стали осваивать несколькословные предложения со всё более и более сложным синтаксисом.
Итак, в основе глоттогенической гипотезы Майкла Томаселло лежит предположение о том, что человеческий язык начался с осмысленных жестов (указательных и изобразительных), активно используемых первыми людьми.
Почему это предположение следует расценить как сомнительное? Потому что по отношению к жестовому общению термин язык употребляется лишь в метафорическом смысле. В прямом же смысле он применим только по отношению к звуковому общению. Если же мы вслед за М. Томаселло признаем жестовый «язык» первых людей за подлинно человеческий язык, то и выйдет, что настоящего, звукового, языка у них ещё не было. Иначе говоря, по М. Томаселло выходит, что первые люди были существами жестикулирующими, а не говорящими. С этим нельзя согласиться.
3.2.2. Татьяна Владимировна Черниговская
Вот как представлена Т.В. Черниговская (род. в 1947 г.) на «Википедии»:
«Татьяна Владимировна Черниговская — российский биолог, лингвист, семиотик и психолог, специализируется в вопросах нейронауки и психолингвистики, а также теории сознания. Заслуженный деятель науки РФ (2010). По её инициативе в 2000 году впервые была открыта учебная специализация „Психолингвистика“ (на кафедре общего языкознания филологического факультета СПбГУ)».
К этим сведениям нельзя не добавить, что Т.В. Черниговская дважды доктор наук — биологических и филологических. Редчайший случай. В 1986 г. мне посчастливилось познакомиться с другим дважды доктором наук — филологических и психологических — Алексеем Алексеевичем Леонтьевым.
Об обширной эрудиции Т.В. Черниговской свидетельствуют не только её многочисленные научные труды (более 300 публикаций) (см.: http://www.genlingnw.ru/person/Chernigovskaya.htm), среди которых следует выделить книгу «Чеширская улыбка кота Шрёдингера. Язык и сознание» (2013), но и многочисленные выступления на телевидении и в интернете (см., например: http://postila.ru/post/7831985).
Без преувеличения можно сказать: Т.В. Черниговская — это фонтан, брызжущий фантастической эрудицией. От Платона она может легко перейти к Ф. Ницше, от М. Фарадея — к Ч. Дарвину, от Л.С. Выготского — к Р.О. Якобсону, от Н. Хомского — к М.М. Бахтину, от И. Бродского — к А. Шнитке. И т. д., и т. д. Но есть в её фонтане струя, которая должна составить здесь предмет нашего пристального внимания, — глоттогеническая.
На протяжении многих лет Т.В. Черниговская изучала человеческий мозг, а он, как известно, есть не что иное, как центр управления всеми нашими психическими процессами, включая языковые. Именно он в первую очередь сделал и делает нас людьми.
На вопрос о том, что «именно отделяет нас столь кардинально от остального мира существ, населяющих планету», Т.В. Черниговская отвечает: «Конечно, сверхсложный и мощный мозг и обеспечиваемый им язык как средство мышления и коммуникации, способность строить модели мира и выводить его законы, наконец, способность постигать самих себя» (Черниговская Т.В. Чеширская улыбка кота Шрёдингера. Язык и сознание. М.: Языки славянской культуры, 2013, с. 31).
Если мы сумеем приблизиться к ответу на вопрос о том, как возник мозг, мы в значительной мере приблизимся и к ответу на вопрос о том, как возник язык. Вот почему в эволюционной лингвистике так важно выбрать верное направление в поиске причин, лежащих в основе эволюции мозга. Т.В. Черниговская выделяет здесь два направления («сценария») — генетическое и эпигенетическое.
«Первый, — поясняет Т.В. Черниговская, — что это (возникновение мозга. — В.Д.) произошло в результате серии генетических изменений, приведших к некому „взрыву“. Это серия мутаций, процесс, когда могло произойти что-то, изменившее свойство мозга, нервной системы, и оказавшееся эволюционно адаптивным. Впоследствии на эту „взрывную мутацию“ могли наслаиваться иные изменения, и то, что мы видим сегодня, уже не та одна „главная“ мутация, а тысячи, которые были после» (там же, с. 31).
