Очень заманчиво, но утопично даже и для будущих мечтателей. Однако дело в конечном счёте не в этом, а в том, что герои «Дома с мезонином» ищут пути к эволюционному, культурогеническому переустройству общества, однако осознание путей к нему у них ещё не отличается особой ясностью.
Язык.
В области языка А.П. Чехов тосковал по единению с людьми. Категорию единения он ощущал особенно остро, поскольку чувствовал себя духовно одиноким. Между тем своё одиночество, как мне кажется, он преувеличивал.
А.П. Чеховым восхищались Л.Н. Толстой и В.Г. Короленко, И.А. Бунин и А.М. Горький и мн. др. Кроме того, он явно недооценивал единение с ним миллионов его читателей, когда заявлял, что после смерти о нём быстро забудут.
А.П. Чехова боготворил К.И. Чуковский. Он вспоминал: «Даже в лаконизме его творчества, в этих стальных конструкциях, которые делают короткий рассказ динамичнее иного романа, в его власти над словом, в том, как смело и победоносно распоряжался он своим материалом, я уже в те ранние годы ощущал мускулатуру гиганта» (Чуковский К.И. Собрание сочинений в шести томах. Т. 5. М., 1967, с. 594).
Славе А.П. Чехова способствовало отточенное языковое изящество его произведений. Это изящество — плод не только его таланта, но и кропотливейшей работы над словом. Об этом свидетельствуют его высказывания о языке, которые помещены в двух хрестоматиях с одноимённым названием — «Русские писатели о языке», изданных в Ленинграде в 1954 г.:
1. Дело в том, что я занят, занят по горло: пишу и зачёркиваю, пишу и зачёркиваю. Из письма к Е.М. Шавровай.
2. Краткость — сестра таланта. Из письма к Ал. П. Чехову.
3. Но самое главное: по возможности бди, блюди и пыхти, по пяти раз переписывая, сокращая и проч., помятуй, что весь Питер следит за работой братьев Чеховых. Из письма к Ал. П. Чехову.
4. Берегись изысканного языка. Язык должен быть прост и изящен. Лакеи должны говорить просто, без пущай и без теперича. Из письма к Ал. П. Чехову.
5. Описания природы художественны; вы настоящий пейзажист. Только частое уподобление человеку (антропоморфизм), когда море дышит, небо глядит, степь нежится, говорит, грустит и т. п., — такие уподобления делают описания несколько однотонными, иногда слащавыми, иногда неясными; красочность и выразительность в описаниях природы достигаются только простотой, такими простыми фразами, как зашло солнце, стало темно, пошёл дождь и т. д., — и эта простота свойственна вам в сильной степени, как редко кому из беллетристов. Из письма к А.М. Горькому.
6. Вы не работаете над фразой; её надо делать — в этом искусство. Надо выбрасывать лишнее, очищать фразу от «по мере того», «при помощи», надо заботиться об её музыкальности и не допускать в одной фразе почти рядом «стала» и «перестала». Из письма к Л.А. Авиловой.
7. Какая гадость чиновничий язык! Исходя из того положения… с одной стороны… с другой же стороны — и всё это без всякой надобности. «Тем не менее» и «по мере того» чиновники сочинили. Я читаю и отплёвываюсь. Особенно паршиво пишет молодёжь. Неясно, холодно и неизящно; пишет, сукин сын, точно холодный в гробу лежит. Из письма к А.С. Суворину.
Категориальность, красочность, изящность, краткость, точность, простота, интонационная выразительность — вот главные черты чеховской прозы. Приведу для подтверждения несколько строчек из рассказа А.П. Чехова «Студент»:
«…И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре, и что при них была точно такая же лютая бедность, голод, такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнёта, — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдёт ещё тысяча лет, жизнь не станет лучше. И ему не хотелось домой» (Чехов А.П. Собрание сочинений в 8-и томах. Т. 5. М., 1970, с. 342–343).
Между прочим, А.П. Чехов относил рассказ, который я только что процитировал, к самым своим любимым. И.А. Бунин вспоминал:
«Он работал почти 25 лет, и сколько плоских и грубых упреков выслушал он за это время! Один из самых величайших и деликатнейших русских поэтов, он никогда не говорил языком проповедника. А можно ли при этом рассчитывать на понимание и благосклонность критики в России? Ведь требовали же от Левитана, чтобы он „оживил“ пейзаж… подрисовал коровку, гусей или женскую фигуру! И, конечно, не сладко было Чехову иметь таких критиков, и много горечи они влили в его душу, и без того отравленную русской жизнью. И горечь эта сказывалась, но опять-таки только сказывалась.
— Да, Антон Павлович, вот скоро и юбилей ваш будем праздновать!
— Знаю-с я эти юбилеи. Бранят человека двадцать пять лет на все корки, а потом дарят гусиное перо из алюминия и целый день несут над ним, со слезами и поцелуями, восторженную ахинею!
И чаще всего на разговоры о его славе и о том, что о нём пишут, он отвечал именно так — двумя-тремя словами или шуткой.
— Читали, Антон Павлович? — скажешь ему, увидав где-нибудь статью о нём.
А он только покосится поверх пенсне и, вытянув лицо, ответит своим грудным басом:
— Покорно вас благодарю! Напишут о ком-нибудь тысячу строк, а внизу прибавят: „а то вот ещё есть писатель Чехов: нытик…“ А какой я нытик? Какой я „хмурый человек“, какая я „холодная кровь“, как называют меня критики? Какой я „пессимист“? Ведь из моих вещей самый любимый мой рассказ — „Студент“… И слово-то противное: „пессимист“… Нет, критики ещё хуже, чем актёры. А ведь, знаете, актёры на целых семьдесят пять лет отстали в развитии от русского общества» (Бунин И.А. Собрание сочинений в девяти томах. Т. 9. М., 1967, с. 177).
Чтобы в очень малой степени подтвердить только что приведённые слова А.П. Чехова о критиках, я приведу отрывок из рецензии Ф. Змиева на чеховские «Пёстрые рассказы»: «Такие рассказы, например, как „Разговор с собакой“, „Егерь“, „Сонная одурь“, „Кухарка женится“, „Репетитор“, „Надлежащие меры“ и многие другие, — похожи скорее на полубред какой-то или болтовню ради болтовни об ужасном вздоре, нежели на мало-мальски отчётливое наложение осмысленной фабулы» (Чуковский К.И. Собрание сочинений в шести томах. Т. 5. М., 1967, с. 592).
Ай, Моська, знать она сильна, что лает на слона!
Подобная дребедень не могла не ранить сердце писателя. Она загоняла его в категориальную тоску. От своего одиночества он спасался разными способами — титаническим писательским трудом, перепиской (сохранилось 4,5 тысячи его писем), многолюдством в доме и др.
По поводу многолюдства в чеховском доме К.И. Чуковский писал: «Он был гостеприимен, как магнат. Хлебосольство у него доходило до страсти. Стоило ему поселиться в деревне, и он тотчас же приглашал к себе кучу гостей. Многим это могло показаться безумием: человек только что выбился из многолетней нужды, ему приходится таким тяжким трудом содержать всю семью — и мать, и брата, и сестру, и отца, у него нет ни гроша на завтрашний день, а он весь свой дом, сверху донизу, набивает гостями, и кормит их, и развлекает, и лечит!. Страстная любовь к многолюдству сохранилась у Чехова до конца его дней. Уже в последней стадии чахотки, когда, „полуразрушенный, полужилец могилы“, он приехал на короткое время в Москву, к нему на квартиру стало стекаться так много народу, что с утра до ночи у него не было минуты свободной. „У него непременно в течение дня кто-нибудь бывал“, — вспоминает Вл. Ив. Немирович-Данченко и тут же отмечает невероятную странность: „Это его почти не утомляло, во всяком случае, он охотно мирился со своим утомлением“» (там же. Т. 2, с. 7; 10).
