Что касается механизма управления этим человеком массы, то оно во многом осуществляется благодаря манипулированию его чувством принадлежности и использованию коллективного принуждения — общего заложничества, опирающегося на принцип «все в ответе за каждого». Это заложничество в СССР охватывало все сферы взаимоотношений — семейных, рабочих, учебных и др.
По поводу принадлежности к группе и групповых санкций Ю. А. Левада, Т. А. Ноткина писали: «Гпавным средством давления, критерием добра и зла, носителем карающих санкций («ему отмщение») всегда было не «малое», а «большое» сообщество, «большое мы».
Сообщество или символ?
Чем ближе станем мы присматриваться к этому феномену, тем более туманны, расплывчаты, зыбки оказываются его очертания. Ни принадлежность к «нашему» классу, гражданству, «лагерю», клану и т. д., ни приверженность к «своей» идеологической системе недостаточны, чтобы отнести конкретного человека к этому «мы». Стоило «своему» сделать даже полшага в сторону — все равно в какую, — и он рисковал попасть в разряд «чужих», т. е. уже в группу «они» (в социологии иногда употребляется такая терминология: «мы-группа», «они-группа»). Но и сами границы «нашего» неоднократно менялись, ими могли оказываться то принадлежность к группе, то подчинение указаниям, то верность вождю, то еще что-нибудь. Напрашивается вывод о том, что столь значимое образование, как это универсально применимое «мы», — феномен символический. Причем главная особенность такого символа — не в каких-то свойствах или признаках, а в строгом разграничении с «они». Линии границы могут меняться, сама граница должна оставаться незыблемой (наподобие того, как в описанной Оруэллом державе объект государственной ненависти был преходящим, но сама ненависть — постоянной и необходимой)»
[162].
Комментируя данный тезис, можно вспомнить, что советскому человеку приходилось переформатировать свою систему взглядов после каждого очередного набора решений пленума ЦК партии. Так при жизни товарища Сталина советскому человеку надлежало считать его «отцом народов», «великим вождем» и «непревзойденным полководцем». После 20 съезда партии в 1956 года обыватель узнал, что это было проявлением культа личности, а ближайший соратник Сталина маршал Берия оказался английским шпионом. В брежневский период говорить о Сталине было просто не принято, а о сталинских репрессиях тем более. То же самое происходило в отношении внешнеполитических субъектов. Например, «вечная дружба» между коммунистическим Китаем и СССР в определенный момент резко трансформировалась в открытую вражду со всеми вытекающими идеологическими и пропагандистскими следствиями. Менее масштабные примеры — это, например, когда известный и уважаемый писатель или ученый в одночасье превращался в объект общественной травли. На мой взгляд, ситуацию среднего человека в отношении выражения своего мнения в Советском союзе можно сравнить с игрой «Пояски», производной от игры «Салки». Ее отличие состоит в том, что все участники вооружены тряпичными поясами, и они имеют право бить ими голящего, а голящий, в свою очередь, чтобы «засалить» кого-нибудь и передать обязанность голить, должен задеть его поясом. Если соотносить игру с рассматриваемой нами ситуацией, то голящий олицетворяет роль назначенного врага, а остальные участники игры роли обывателей. Самая безопасная стратегия для того, чтобы не быть «засаленным» — это затеряться в толпе, сделаться незаметным. Хотя не возбраняется (даже поощряется) проявлять агрессию и при возможности стараться ударить голящего. Чтобы аналогия была полной, можно представить еще одно правило игры — как будто за удар по голящему начисляются очки.
В целом, членам тоталитарного общества приходится очень чутко следить, что сейчас является господствующим трендом, который постоянно меняется, сближаться с теми, кто ему следует, и одновременно дистанцироваться и обвинять тех, кто выпал из него или назначен на роль врага.
Минимизация запросов, терпение и лояльность
«Простота» советского человека заключается в минимизации запросов и ценностных критериев и является стратегией выживания. Эта минимизация дополняется «черной» завистью к тем, кто более успешен, и пассивной мечтательностью — верой, что в будущем каким-то образом жизнь станет лучше.
Юрий Левада указывал на терпеливость человека советского, но подчеркивал, что эту терпеливость едва ли можно рассматривать как положительное качество: «Принято считать, что «наш» человек отличается образцовым терпением. Многие и сегодня полагают, что по этой-то части мы еще может дать пример остальному миру. Терпение бывает разным. Когда, допустим, говорят, что «терпение и труд все перетрут», имеется в виду терпение активное, упорная и терпеливая работа. Увы, «не наша» это черта. Куда ближе нам терпение ожидания (в очереди?), нечто заведомо пассивное. И ждут притом не того чуда, которое вымаливают молитвой или выслуживают праведностью жизни, — нет, скорее просто счастливого случая. Взыскание чуда практически совпадает с расчетом на знаменитый российский «авось»
[163].
В лекции, прочитанной в 2006 году, Юрий Левада отмечал еще одну особенность терпения советского человека: «Человек не просто беспомощно терпеливый, что мы видим по многим данным и в реальной жизни, которую вы сами можете оценивать. Человек наш лукавый, он думает, что он стерпит, и его не тронут. Что кого-то разорят, а его — нет. Что он послушается и стерпит повышение цен, но сумеет получить зарплату, с которой налогов не заплатит, и покроет это повышение. Эта черта является одной из самых прочных»
[164].
Патерналистское отношение к власти
Советский человек — это государственно зависимый человек, ориентированный на те формы вознаграждения и социального контроля, которые исходят только от государства, причем, государства пытающегося быть «тотальным», стремящегося охватывать все стороны существования человека, играть в его отношении патерналистскую, попечительскую, воспитательную роль. Основой ориентации в мире и понимания происходящего для советского человека являются самые общедоступные модели поведения, задаваемые «тотальными» институтами государства. Отсюда проистекает патерналистская зависимость и тревожность советского человека.
Вот как описывала свои первые впечатления от встречи с Россией в середине 80-х гг. американка, психолог Фрида Порат: «Два года назад я впервые приехала к вам и чуть ли не с трапа самолета попала в Большой театр. Восхитительный театр, прекрасная балетная труппа! После первого действия я вскочила со своего места и зааплодировала. Вдруг все в зале встают, поворачиваются в мою сторону и тоже аплодируют. Что такое? Неужели я столь важная персона? Наконец сообразила: по соседству расположена правительственная ложа. Первые лица государства одобрительно захлопали артистам — и публика вслед за ними, перестали аплодировать — и зал мгновенно смолк.
