У большинства наших современников мы имеем дело с последствиями более «мягкой» травматизации, которая осуществлялась посредством передачи негативного опыта от поколения к поколению в виде историй о пропавших или сидевших родственниках, изустно передаваемых негласных правил поведения, которые нужно соблюдать, чтобы избегнуть неприятностей с властными институтами и не попасть в сферу внимания «первого отдела».
Состояние, которое развивается в результате длительного проживания в условиях тоталитарного политического режима, я буду называть здесь тоталитарным посттравматическим комплексом (ТПК), подразумевая под ним констелляцию паттернов восприятия, эмоционального реагирования и поведения, проявляющихся, когда индивид сталкивается с ситуациями, имеющими значение выражения лояльности или нелояльности существующей государственной власти. На мой взгляд, основными чертами тоталитарного посттравматического комплекса являются: страх перед государственной машиной; избирательное отрицание реальности и нечувствительность к госнасилию; выученная беспомощность и проистекающая из нее социальная безответственность; идентификация с агрессором и замещение объекта агрессии; слабая способность к горизонтальной кооперации (атомизация).
Данные черты были сформированы, с одной стороны, посредством селекции (т. е. физического уничтожения людей, не желавших их демонстрировать, либо высылки их за границу, либо, как минимум, лишения возможности занимать уважаемый статус в обществе и, соответственно, быть референтными фигурами для других людей), с другой, обучением более податливой массы населения нормам поведения, которые выгодны тоталитарному правлению. А. Солженицын так писал о процессе формирования нового народного характера в России: «Селективным противоотбором, избирательным уничтожением всего яркого, отметного, что выше уровнем, — большевики планомерно меняли русский характер, издёргали его, искрутили. <…>
Под разлитым по стране парализующим страхом (и отнюдь не только перед арестом, но перед любым действием начальства при всеобщем бесправном ничтожестве, до невозможности уйти от произвола сменою места жительства), при густой пронизанности населения стукаческой сетью, — в народ внедрялась, вживалась скрытность, недоверчивость — до той степени, что всякое открытое поведение выглядело как провокация. Сколько отречений от ближайших родственников! от попавших под секиру друзей! глухое, круговое равнодушие к людским гибелям рядом, — все угнётное поле предательства. Неизбежность лгать, лгать и притворяться, если хочешь существовать. А взамен всего отмирающего доброго — утверждалась неблагодарность, жестокость, всепробивность до крайнего нахальства»
[185].
Аналогичную мысль высказывал и советский, а позже российский правозащитник Сергей Ковалев: «Многие успехи успешного менеджера И. В. Сталина были обусловлены едва ли не главным его успехом — селекционным. Сталин вывел, ни много ни мало, новую историческую общность — советский народ.
Терпеливый, раболепный, подозрительный, злобно презирающий рефлексии, значит, интеллектуально трусливый, но с известной физической храбростью, довольно агрессивный и склонный сбиваться в стаи, в которых злоба и физическая храбрость заметно возрастают»
[186].
На мой взгляд, одна из основных черт тоталитарного комплекса — это обусловленное страхом избирательное игнорирование, либо активное отрицание отдельных аспектов реальности.
Страх перед властью был чрезвычайно сильно закреплен в психике советского человека. Я помню времена перестройки, когда в конце 80-х регулярно происходили массовые собрания людей на улице, разговаривающих о сталинском прошлом, текущей ситуации и будущем страны. В этом плане свобода была куда большая, чем в путинской России после 10-х годов нашего века. Тем не менее, регулярно приходилось слышать реплики: «Да это они просто поиграть дали в свободу», «КГБ в любой момент всю эту перестройку закроет».
Приподнятые плечи — характерная черта осанки советских людей
Еще в середине прошлого столетия стиль когнитивного функционирования тоталитарного человека интуитивно понял и описал писатель Джордж Оруэлл:
«Партийцу не положено иметь никаких личных чувств и никаких перерывов в энтузиазме. <…> Недовольство, порожденное скудной и безрадостной жизнью, планомерно направляют на внешние объекты и рассеивают при помощи таких приемов, как двухминутка ненависти, а мысли, которые могли бы привести к скептическому или мятежному расположению духа, убиваются в зародыше воспитанной сызмала внутренней дисциплиной. Первая и простейшая ступень дисциплины, которую могут усвоить даже дети, называется <…> самостоп. Самостоп означает как бы инстинктивное умение остановиться на пороге опасной мысли. Сюда входит способность не видеть аналогий, не замечать логических ошибок, неверно истолковывать даже простейший довод, если он враждебен ангсоцу {английскому социалисту — прим. А.Г.}, испытывать скуку и отвращение от хода мыслей, который может привести к ереси. Короче говоря, са-мостоп означает спасительную глупость. Но глупости недостаточно. Напротив, от правоверного требуется такое же владение своими умственными процессами, как от человека-змеи в цирке — своим телом. В конечном счете, строй зиждется на том убеждении, что Старший Брат всемогущ, а партия непогрешима. Но поскольку Старший Брат не всемогущ и непогрешимость партии не свойственна, необходима неустанная и ежеминутная гибкость в обращении с фактами. Ключевое слово здесь — белочерный. <…> В применении к оппоненту оно означает привычку бесстыдно утверждать, что черное — это белое, вопреки очевидным фактам. В применении к члену партии — благонамеренную готовность назвать черное белым, если того требует партийная дисциплина. Но не только назвать: еще и верить, что черное — это белое, больше того, знать, что черное — это белое, и забыть, что когда-то ты думал иначе. Для этого требуется непрерывная переделка прошлого, которую позволяет осуществлять система мышления, по сути, охватывающая все остальные и именуемая <…> двоемыслием {Оруэлл также называет эту способность „покорением действительности" — прим. А.Г.} <…> Двоемыслие означает способность одновременно держаться двух противоположных убеждений. Партийный интеллигент знает, в какую сторону менять свои воспоминания; следовательно, сознает, что мошенничает с действительностью; однако при помощи двоемыслия он уверяет себя, что действительность осталась неприкосновенна. Этот процесс должен быть сознательным, иначе его не осуществишь аккуратно, но должен быть и бессознательным, иначе возникнет ощущение лжи, а значит, и вины. <…> Говорить заведомую ложь и одновременно в нее верить, забыть любой факт, ставший неудобным, и извлечь его из забвения, едва он опять понадобился, отрицать существование объективной действительности и учитывать действительность, которую отрицаешь, — все это абсолютно необходимо. Даже пользуясь словом „двоемыслие“, необходимо прибегать к двоемыслию. Ибо, пользуясь этим словом, ты признаешь, что мошенничаешь с действительностью; еще один акт двоемыслия — и ты стер это в памяти; и так до бесконечности <…>»
[187].
