Далее то, что касается идентификации с агрессором и замещения объекта агрессии. Взаимоотношения масс населения и тоталитарных правителей совершенно аналогичны отношениям заложников и террористов. Например, можно вспомнить отношение значительной части населения к узникам Болотной и к внесистемной оппозиции. Обычному обывателю достаточно безопаснее чувствовать гнев и возмущение по отношению к Антикоррупционному фонду и оппозиционеру Алексею Навальному, который не сделал им ничего плохого, чем к коррумпированным чиновникам, которые отбирают у него деньги, но от которых он зависит. Смещение агрессии на замещающие объекты приводит, в том числе, к самодеструктивности. По данным соцопросов в последние годы растет число россиян положительно относящихся к Сталину и оправдывающих сталинские репрессии. Видимую парадоксальность и гротескность этого явления высветила Ханна Арендт: «Самое тревожное в успехах тоталитаризма — это скорее уж истинное бескорыстное самоотречение его приверженцев. Оно еще доступно пониманию, когда нацист или большевик неколебим в своих убеждениях, видя преступления против людей, не принадлежащих к движению или даже враждебных ему. Но изумляет и потрясает то, что он, вероятно, тоже не дрогнет, когда это чудовище начнет пожирать собственных детей, и даже если он сам станет жертвой преследования, если его ложно обвинят и проклянут или вычистят из партии и сошлют в принудительно-трудовой или концентрационный лагерь»
[191]. В целом, идентификация с агрессором у лиц с ТПК приводит к такой черте как садомазохизм и ее проявлениям в виде гетеро- и аутодеструктивности.
Идентификация с агрессором, кроме возможности отвести от себя прямую агрессию власти, дает и внутренние психологические бонусы. В частности, это вера в то, что ты причастен к великой исторической миссии построения нового общества, расширению коммунистического лагеря или защите мира от глобалистских посягательств США, да и просто ощущение, что ты сливаешься с огромной, мощной, неодолимой силой. Как уже говорилось выше, потребность отказаться от своей индивидуальности и слиться с обожествляемым лидером или анонимной силой толпы является главным психологическим основанием тоталитарных сообществ.
Москва. Физкультпарад, 1937 г.
Москва. Физкультпарад, 1938 г. Фото Э. Евзерихина
Первомайская демонстрация в СССР
Отметим еще одну черту характерную для людей получивших воспитание в тоталитарном и посттоталитарном обществе — слабую способность к кооперации. По сути, она вырастает из атомизированности общества, когда каждый индивид заботится только о своих личных интересах и интересах своего ближайшего семейного окружения.
Кроме того, если возвращаться к отечественной истории прошлого века, то в Советском союзе не приветствовалась инициатива не санкционированная сверху. А уж о политической самоорганизации не приходилось и говорить. Это объясняется логикой существования тоталитарных режимов — любая автономная самоорганизация людей является угрозой тотальности власти. Х. Арендт подчеркивала, что тоталитарные движения — это массовые организации атомизированных, изолированных индивидов. Как уже упоминалось выше, с точки зрения Х. Арендт, целью массовых, непонятных в логике своей направленности репрессий как раз и было создание разобщенного, атомизированного, совершенно управляемого общества. Для этого и формировалась ситуация, в которой люди чувствовали, что никому нельзя доверять, и не у кого искать помощи в случае произвола государства. В советских и постсоветских людях поражает абсолютная, практически рефлекторная безропотность перед властью и неспособность самоорга-низовываться для защиты своих прав. Х. Арендт писала: «Возможно, в будущем будут найдены такие законы психологии масс, которые смогут объяснить, почему миллионы людей, не оказывая сопротивления, позволяют отправить себя в газовые камеры, хотя эти законы объяснят не что иное, как разрушение индивидуальности. Важнее, что приговоренные к смерти очень редко предпринимали попытки взять с собой одного из своих мучителей, что в лагерях едва ли были серьезные бунты и что даже в момент освобождения было лишь несколько самочинных избиений эсэсовцев»
[192].
Возможно, что именно формирование нового тоталитарного типа человека и привело к тому, что на позднем этапе в СССР методы управления стали намного более мягкими. Контроль осуществлялся преимущественно методами пропаганды, посредством массовых общественных организаций (пионерская организация, комсомол, партия, профсоюз), осуществлявших кроме того функцию социального фильтра, и точечными репрессивными мерами против тех, кто осмеливался открыто высказывать свое несогласие. Сходную тенденцию к смягчению методов правления мы можем наблюдать и в эволюции тоталитарного режима в КНР.
Что касается постсоветского россиянина, то и время войны всех против всех в лихие 90-е годы вовсе не способствовало сплоченности людей. Поэтому неудивительно, что постсоветский человек вскоре почувствовал ностальгию хотя бы по поверхностной сплоченности брежневского СССР и сопутствующей ей объединяющей идеологии.
В общем-то, вполне очевидно и по-человечески понятно, что подавляющее большинство людей живет отнюдь не ради политики, и жизненные силы и радости черпает отнюдь не в ней, а в своей личной частной жизни. Политика начинает волновать их, когда она нарушает или угрожает этой их частной жизни. По аналогии с тем, что человек начинает заниматься здоровьем, когда понимает, что заболевает или может заболеть. Как известно в странах с давно функционирующей демократией, в целом, гражданская активность, в общем-то, находится на низком уровне (недавний пример это референдум в Нидерландах по поводу ассоциации Украины в ЕС, явка избирателей на который составила 32 %). Всплески гражданской активности как правило носят волнообразный характер, и возникают, когда граждане ощущают, что правительство игнорирует их интересы. Ужас же ситуации связанной с современным постсоветским россиянином заключается в том, что он сохраняет индифферентность, даже когда государство напрямую вторгается в его частную жизнь. Для подавляющего большинства гражданская политическая активность является полностью парализованной. И другие способы поведения в современном постсоветском социуме являются исключениями.
Вот как сказал о тотальном страхе, социальной обусловленности и свободе художник Павел Павленский: «Боюсь я того же самого и так же, как и все из 146 миллионов, кто обусловлен тем же социальным рефлексом. И всем, кто разделяет мои взгляды, я бы сказал только о том, что мы должны пересмотреть наше отношение к животному инстинкту страха. С помощью этого инстинкта аппараты власти управляют нами и лишают нас жизни. Лишают и буквально заставляют изнашиваться в режиме рабоче-выходного дня. И лишают нас той формы существования, которую мы бы выбрали, обладай мы такой свободой. Этот животный инстинкт страха несет для обществ и отдельного человека гораздо больше зла, чем все „Лубянки“ и империалистические государства вместе взятые. Он держится на бездумном желании избежать сиюминутной опасности, но делает неизбежным столкновение с ней в будущем. Этот инстинкт работает против нас, он позволяет угрозе разрастись до столь неимоверного состояния, что с ней уже ничего поделать будет нельзя».
