— Если приговорила, значит, за дело.
— За какое такое дело? Я исполнял в Одессе долг католического священника. Меня арестовали и осудили за мою веру. Никакой вины не нашли; из-за отсутствия доказательств меня осудило Особое совещание, без всякого суда.
— Отказываетесь подписаться на государственный заем?
— Отказываюсь.
— Вы раскаетесь в этом.
— Я никогда не дам взаймы Советскому государству. Зачем? Чтобы оно пустило мои деньги на распространение коммунистической заразы? Да ни за что! Ваше государство так обнищало, что клянчит у собственных рабов. И как вам не стыдно просить милостыню у нас, которых вы сами же превратили в оборванцев! — тут я показал ему клочья ваты, торчавшие из моих штанов. — И не стыдно вам, заставив нас задарма работать, отнимать у нас последний грош на хлеб? Я дам вам взаймы, чтобы вы хвалились этим в своей пропаганде? Боже, какое бесстыдство! Вы объявите, что даже заключенные добровольно дали взаймы, а подписаться заставите угрозами.
— Почему угрозами?! — запротестовал начальник.
— А разве нет? Разве вы не угрожаете, говоря мне «вы раскаетесь»? — вскричал я. — Стыдитесь!
Смутившись, он не нашел, что ответить, и отпустил меня; «воспитатель» и «воспитуемый» как бы поменялись ролями.
Пятидесятница
Согласно общим распоряжениям, мы имели право на четыре выходных дня в месяц, однако на деле нас, бывало, заставляли вкалывать две-три недели, а то и больше без отдыха. Отдых приходился на будни чаще, чем на воскресенье, Рождество, Богоявление; даже государственный праздник в будний день не считался выходным, нередко праздник старались осквернить сверхурочными работами.
Была Пятидесятница 1947 года. Хоть и приходилась она, естественно, на воскресенье, день объявили рабочим. «Если вам сегодня так необходимо работать, работайте», — подумал я и не пошел на выход. Это был мой первый формальный отказ выйти на работу; он сошел мне с рук, потому что после поверки меня отвели к врачу, и он дал мне на тот день освобождение; от работы отказались еще трое или четверо. Во второй половине дня в котельной собралась группка католиков на проповедь о Пятидесятнице; начальник котельной был неофитом; я окрестил его несколько месяцев назад (о нем я еще расскажу).
Глава XVII. Горячев
Раздаточная
Больше чем за год до того, в октябре 1946 года, я только что выписался из лазарета, как ко мне подошел хлеборез. Он предложил мне быть дневальным в хлеборезке, то есть стоять на раздаче хлеба; я должен был следить за чистотой и порядком, отвечать за охрану и отопление. Я тотчас согласился — всегда приятно иметь дело с хлебом, когда голодаешь, как я в ту пору.
Хлеборез был цветущим молодым человеком: среднего роста, скорее крепкого телосложения, лицо розовое, широкое, но с приятными чертами, их не уродовал даже шрам — память о войне, как он говорил; лоб открытый, маленькие хитроватые глазки. Хлеборез появился в лагере недавно и в лагерной жизни считался новичком; странно было, что он так быстро получил теплое местечко (позже увидим, как он сам это объяснял). Сначала он обращался ко мне на вы, но вскоре перешел на ты.
— Я узнал, что вы священник, потому и предложил вам такую щепетильную работу. Мне нужен надежный человек; я знаю, кто верит в Бога, не обманывает. Я, между прочим, тоже верю, хотя почти совсем не знаю религии. Я верю… как сказать? По природной потребности, инстинктивно, вы извините, я про это не мастер говорить. Я родился и вырос после революции, у меня не было возможности учить Закон Божий. Мама у меня верующая, но воспитали и выучили нас в школе, а там религию только и делали, что ругали, словом, не удивляйтесь нашему невежеству.
— Не удивляюсь, — успокоил я его. — Я ничему не удивляюсь, сам знаю, какова советская молодежь. Более того, я рад молодым, которых нужно наставлять: так я могу заниматься апостольской деятельностью даже в лагере; мне это огромное утешение. Главное, чтобы молодой человек был готов слушать, чтобы он любил и искал истину.
— Ну, уж тут-то не сомневайтесь! Уж я-то и слушать готов, и истину люблю.
— Да-да, я слышал…
— Как слышали? Что? От кого?
— От человека, который некоторое время работал под вашим началом, когда вы были бригадиром.
— И что же он вам сказал?
— Что вами все были довольны, вы старались не только собрать картошку, но сварить ее рабочим и раздать по справедливости.
— Ну, да! А как же иначе? Весь день копай ее и таскай мешки и корзины, а потом и не поешь? Это же нехорошо!
— Да, нехорошо. Вот и в Писании сказано: не закрывай рта волу молотящему…
— Так именно и сказано?
— Да, именно так. И апостол Павел объясняет это.
— Вот это по мне! Расскажете мне потом о Библии?
— Конечно, если мы будем вместе.
— А не боитесь учить религии в лагере? Ведь здесь это запрещено!
— Боялся бы, не поехал бы проповедовать Евангелие в Советский Союз.
— Все равно будьте осторожнее. Знаете, почему? Потому что можно нарваться. А, кстати, что еще тут говорят обо мне? Завидуют, что я сразу стал хлеборезом?
— Да нет, вряд ли, разве что удивляются.
— А что удивляться? Я тут, конечно, новичок. Но понятно, почему меня назначили на эту должность: у меня несерьезный приговор, всего пять лет. Кроме того, я бывший фронтовик, офицер Красной армии. У меня ранение в лицо, видите шрам?
— Так вы бывший офицер?
— Да, лейтенант.
— И за что осуждены?
— За ерунду, — сказал хлеборез.
Помнится, он объяснил, что угрожал огнестрельным оружием в состоянии алкогольного опьянения своему начальнику.
Он произвел на меня хорошее впечатление, его звали Владимир Горячев.
Пару дней в хлеборезке я, как и было договорено, следил за порядком. Затем Володя предложил мне помогать резать хлеб, хотя имел другого помощника, Александра Сураева, крепкого сержанта, побывавшего в плену у немцев; Саша не мог помогать постоянно, так как ходил на работы в лес. Таким образом, каждую ночь, примерно с девяти вечера до трех утра, я оставался один, резал и тщательно взвешивал каждую полбуханку для утренней раздачи. Затем я отправлялся в барак спать, а к девяти утра возвращался на работу и наводил порядок: собирал хлебные корки, куски, крошки, которые ел сам или отдавал кому-нибудь из друзей.
После второй раздачи хлеба, когда обедали те, кто находился в лагере, я снова наводил чистоту. От половины пятого вечера до пяти раздавалась вторая порция хлеба бригадам, которые возвращались с полей, из леса или с железной дороги, — для них это был обед. Затем Володя отправлялся на телеге с лошадью в пекарню за зону, получать хлеб на завтра, а я тем временем убирал помещение и разжигал печь. После разгрузки хлеба и подобия ужина я оставался побеседовать, помолиться или шел отдохнуть перед ночной сменой.
